Трудно было понять, чем вызвано такое упорство зама в отстаивании столь сомнительной позиции. Плохо верилось в то, что он действительно верит в непогрешимость линии партии и лично Горбачёву. Ко времени описываемых событий многим здравомыслящим людям было уже ясно, что перестройка не оправдывает надежд, что она во многом себя дискредитировала и вообще процесс пошел вразнос. Первая эйфория от объявленных свобод прошла и сменилась растерянно-выжидательными ощущениями: «что-то здесь не так» и «что же из этого выйдет?». Лично мне кажется, что существовало более правдивое объяснение такому упёртому поведению зама, и оно, как водится, лежало на поверхности.
Как я уже упомянул, среди десятка пассажиров, пошедших с нами в «увлекательную морскую прогулку», был и начальник политотдела. Это был пухленький седоватый дядечка с честными, бесцветными глазками навыкате, всегда задорно и с энтузиазмом взирающими на окружающий мир. Он имел довольно солидное для масштабов своей деятельности звание – капитан первого ранга, и необычную, ничего не говорящую непосвященным кличку «Воть-воть». Нашим доморощенным острякам в своё время даже не пришлось напрягаться, чтобы эту кличку ему придумать – он сам её подсказал, выступив в первый раз перед экипажем с небольшой зажигательной речью. Его манера говорить предполагала диалог, в данном случае – с самим собой. Он сам себе задавал интересующие (как он считал) нас вопросы и сам же на них отвечал. При этом каждая фраза его выступления заканчивалась утверждением: «Воть-воть, и я так говорю» либо: «Воть-воть, я вижу, и вы так думаете». Кроме того, он был подчёркнуто демократичен, изображал из себя этакого умудрённого жизненным опытом, заботливого «папашу», ко всем обращался на «ты» и со всеми, особенно с матросами, первым здоровался за руку.
После инцидента с Рожкиным зам, как мы помним, панически стал бояться шахты рубочного люка, а так как из подводной лодки это единственный выход на белый свет, то ему приходилось по нескольку раз в день испытывать нешуточный стресс: превозмогая себя, карабкаться и спускаться по злополучному трапу. Даже в подводном положении, когда люк был закрыт и в шахте, даже теоретически, никого не могло находиться, зам предпочитал стоять от неё подальше, опасаясь, как бы чего не произошло. Возможно, именно этот фактор или еще какие-то приобретённые фобии стали определяющими в неожиданно созревшем у зама решении навсегда оставить подводный флот и попытать счастья на берегу.
Оставалась самая малость – найти достойную себя непыльную береговую должность. И тут заму почти повезло. Незадолго до нашего прихода в Камрань освободилась штатная единица начальника клуба на ПМТО. Это было то, что надо. Обязанностей практически никаких, двойной оклад плюс оклад в местной валюте, в подчинении – мичман и полтора матроса! Но для получения этого лакомого куска надо было заручиться расположением начальника политотдела, показать себя во всей красе и хоть до смерти зализать ему задницу. Именно этим и занялся зам с первой секунды прибытия Воть-воть к нам на корабль. Вероятно, по этой же причине он так упорно нёс свою околесицу.
Как мы имели возможность убедиться, штурман наш был человек хоть и военный, но далеко не дурак. Помимо обширных знаний (одно то, что все три тома «Капитала» он прочел без всякого принуждения – для собственного, так сказать, развития, – о многом говорит), он обладал еще и талантом стратега. Сообразив, что лобовая атака при таком раскладе не принесёт желаемых результатов, штурман решил сменить тактику.
С заинтересованным видом послушав ещё какое-то время туманные рассуждения зама, Борисыч изобразил на своей физиономии нечто, напоминающее раскаяние, скроил жалкое растерянное лицо и, словно застигнутый врасплох неопровержимой логикой оппонента, принялся говорить мягко и вкрадчиво, будто извиняясь:
– Вы сейчас так хорошо сказали, уважаемый Андрей Николаевич, таких правильных и умных вещей наговорили, что я совершенно раздавлен Вашей логикой и особенно такой непоколебимой верой в «наше правое дело» и «светлое будущее». Мне даже как-то стыдно стало за мои попытки принизить «величие грядущих свершений». Действительно, как можно оспаривать столь очевидные факты? Коню понятно, что за эти пять лет сделано очень многое. Моя позиция, конечно же, не бесспорна, но известно ведь, что всеобщее единодушие бывает только на кладбище. Я полностью согласен с Вами, что накопившиеся проблемы надо срочно решать. А как решать, давайте разберёмся. Только без навешивания ярлыков, пожалуйста, и без этих Ваших обвинений в мещанской недальновидности. Я такой же, как и Вы, коммунист, только зарплату не за то получаю, поэтому, в отличие от Вас, о происходящем сужу не по долгу службы, а, как это говорится, по долгу совести.
Видно было, что заму сделалось немного не по себе. Он слишком хорошо знал штурмана, чтобы поверить в столь быструю капитуляцию. Да и само в ышеприведённое заявление, произнесенное тихим елейным голоском, так явно сочилось плохо прикрытым ядом иронии, что зам опешил. В первый раз в жизни не найдясь, что ответить, он растерянно пробормотал нечто невразумительное:
– Ну, что ж... пожалуйста... это же... как сказать...
Между тем штурман продолжал говорить в той же манере сладкого дружелюбия, рассыпаясь в комплиментах и тщательно подбирая слова.
– Вы вот тут говорили, уважаемый Андрей Николаевич, что народ наш в лице рабочего класса и в особенности его авангарда – трудовой интеллигенции – активно поддерживает все начинания Горбачёва. Не могу отрицать очевидного факта, это, безусловно, так! И пример Вы хороший привели, прямо-таки показательный. Действительно, спроси сейчас любого нашего матроса: «За перестройку ты, негодяй, или нет?» – ни одного такого гада, который будет против, не окажется. Да как же иначе? По-другому и быть-то не может! Ведь именно массы, именно народ, наш кормилец, обладает тем... как это сказать... сермяжным чутьём... той глубинной многовековой мудростью, которая безошибочно, на подсознательном уровне, помогает ему определить, что для него хорошо, а что плохо. Вы с этим согласны Андрей Николаевич?
– Как-то Вы это цветисто завернули, Максим Борисович, но в принципе да! Нельзя недооценивать созидательный потенциал народных масс, их коллективный опыт, классовое чутье... так сказать... – медленно, вновь обретя присущую ему солидную уверенность, отвечает зам, принимая от вестового новую кружку кофе, и всё ещё с недоверием, словно в ожидании подвоха, поглядывая на штурмана.
– Так вот и я говорю: народ сам разберётся, что ему нужно, а что нет, и худого себе не сделает, – продолжает истекать елеем штурман. – И демократия ему нужна не для пустой говорильни, как это с первого взгляда может показаться, а для того, чтобы собственными руками создавать своё светлое будущее. Я так вот думаю, Андрей Николаевич, – не стоит бояться того, что демократии окажется слишком много. Она либо есть, либо её нет вовсе. Правильно? Любые попытки её дозирования вновь приведут к тоталитаризму. По той же причине мне не совсем нравится и это словечко – «демократизация», чем-то от него несёт дурно пахнущим. Вам не кажется? Ни то, ни сё. Возможно, потому, что настоящая демократия отличается от «демократизации» так же, как канал от канализации. Вы согласны со мной Андрей Николаевич?.. Да не с тем, что канал и канализация – разные вещи, а с тем, что демократия не должна быть половинчатой и много её не может быть в принципе?
– Конечно, согласен. Об этом и Горбачёв постоянно говорит, – мягко, уже почти дружелюбно отвечает зам. – Гарантия невозможности возврата к тоталитаризму – это неограниченная свобода слова и восстановление демократических принципов управления государством, что у нас на каждом шагу сейчас и делается. Но мне кажется, что Ваше сравнение с канализацией здесь не совсем уместно. Демократизация сегодня – это... как бы выразиться... это полноводная река, наполняющая жизнью обезвоженную периодом застоя пашню нашего общества.
– О! А теперь Вы цветисто завернули, у меня, наверное, научились, Андрей Николаевич? Но спору нет – мысль правильная. Из нее следует, что демократия – это панацея, это и есть та чудо-таблетка, которая помогает везде, всегда и от любой болезни. А самое главное – передозировки быть не может. Прямо универсальное средство и, что особо ценно, без побочных эффектов!
– Доктор, просвети нас! – штурман обращается к Ломову, который пару минут назад, дождавшись свободного места, бочком протиснулся за стол и, не совсем еще уловив сути происходящего разговора, крутил большой взлохмаченной головой, с интересом поглядывая то на зама, то на штурмана. – А в медицине такое возможно, чтобы такая универсальная таблетка была и от головы, и поноса, и от сифилиса, всем помогала и совсем без проблем?
– Таблеток таких нет и пока не предвидится! – отложив в сторону ложку и наморщив лоб, важно отвечает Ломов, довольный, что и здесь без него не могут обойтись. – Но тебе, Борисыч, как лучшему другу клизму посоветую. Наивернейшее средство! А у тебя, кстати, что болит? Ты, если что, смотри, – не молчи... подходи...
Ломов участливо смотрит на штурмана, и всем становится ясно, что доктор никогда не оставит товарища в беде.
– Да ничего у меня, Сёма, не болит, душа вот только на части разрывается! За державу обидно! А про утопленные часы уж и не говорю...
– Так вот и подходи, устрою всё в лучшем виде. Гарантированно поможет, – расплываясь в белозубой улыбке, душевно предлагает док штурману. – Так пронесет – ни о чём другом и думать не захочешь. Ты, главное, Борисыч, не тяни.
Если надо, я мигом всё приготовлю!
– Ты, штурман, только потом от замполита подальше держись, он тебе, если что случится, как Рожкину, – не простит! – подает голос старпом, до сей поры подозрительно молчавший. То ли тема разговора казалась ему малоинтересной, то ли гороховый суп, которого, не задумываясь о последствиях, он уплетал уже вторую тарелку, оказался особенно хорош.
– А вы, Андрей Николаевич, – обращается он к заму, – попросите у Максима Борисовича зонтик на всякий случай. У него есть, я знаю, – в штурманской рубке под столом лежит.
Зам делает обиженное лицо, хочет обидеться, но тут старпом неожиданно замолкает. Отложив в сторону ложку и вооружившись вилкой, он что-то пристально разглядывает у себя в тарелке. Взгляды присутствующих немедленно обращаются к нему. Горыныч поддевает на вилку здоровенного таракана, за мгновение до этого спикировавшего с подволока к нему в тарелку. Он бережно опускает таракана на стол и легонько подталкивает вилкой к краю.
– Ну, иди, дорогой, домой. Супруге привет передавай, детишкам. – Старпом щелчком отправляет таракана в угол.
Отследив траекторию полета, глубокомысленно замечает: «Рожденный ползать, летит недолго» и, совершенно невозмутимый, продолжает хлебать из той же тарелки гороховый суп.
Это событие никого особо не смутило, хотя и добавило несколько свободных мест за столом, что было весьма кстати. Двое едоков из числа пассажиров почему-то решили не заканчивать ужин. Сдавленными голосами они пожелали присутствующим приятного аппетита и спешно покинули кают-компанию. Освободившиеся места пустовали недолго. На липкий дерматин лихо взгромоздились, дожидавшиеся своей очереди, помощник с механиком. Они, как водится, также пожелали присутствующим приятного аппетита и решительно взялись за ложки.
Подождав, пока вновь прибывшие шумно рассядутся, штурман сладко зевнул, прикрывшись ладонью, извинился, промокнул салфеткой лоснящийся лоб и, как ни в чём не бывало, продолжил:
– Так вот я и говорю! Если без демократии шагу ступить нельзя, если именно она является панацеей от всех болезней общества, то какого хрена я на неё бочку катил? Вы уж простите меня, Андрей Николаевич, за мои незрелые высказывания, очень прошу! А чтобы уж окончательно развеять все мои сомнения, проясните напоследок ещё такой вопрос. Демократия в глобальном масштабе для всех одна или качество её меняется в зависимости от местонахождения страны или, скажем, её традиций? Вот в идеале как должно быть? Для папуаса Новой Гвинеи, который ещё и сегодня не прочь зазевавшегося соседа скушать, потому как есть больше нечего, демократические свободы такие же должны быть, как, скажем, для отъевшегося американского сэра, который в сытости и при, хотя и отсталой, как мы понимаем, буржуазной, но всё же демократии уже пару столетий живет? Или папуаса всё же можно в чём-то ущемить? Для его же, естественно, блага! А вдруг, когда всё будет дозволено, он исключительно «человеческими жертвами» захочет питаться? Одним словом, если где-то в мире идет явный зажим демократических свобод граждан, это может быть чем-то оправдано?
– Мы этого вопроса уже касались, Максим Борисович, и мне казалось, свою позицию я достаточно хорошо прояснил, – зам покровительственно смотрит на штурмана. – В демократии не может быть двойных стандартов. Азия, Африка так же, как Европа и Америка, должны находиться в едином демократическом и правовом поле, и это будет гарантией от возникновения в мире новых тоталитарных режимов. Мы видим массу примеров прогрессивных преобразований в странах, ещё недавно стоявших на феодальной ступени развития. Ныне там идет полномасштабное демократическое строительство, и нет сомнений, что эти действия принесут свои положительные плоды. Идеология, оправдывающая зажим демократических свобод граждан в зависимости от их национальности, цвета кожи, культурных или иных традиций, является по сути расистской. Вы же сами, Максим Борисович, говорили, что истинная демократия бывает только одного вида: либо она полная, без всяких допущений и оговорок, либо её нет вообще. Поэтому в идеале что в Европе, что в Африке, что в Папуа Новой Гвинее всё должно быть одинаково, без всяких поправок на местный менталитет. Стандарт тут один, и третьего не дано!
– Отлично, Андрей Николаевич! Сильно сказано! – штурман одаривает зама широкой обезоруживающей улыбкой. – Мне тут и добавить-то нечего. Правильно поставленный вопрос – исчерпывающий ответ. Как мне это нравится! С Вами становится приятно общаться: никакой воды, сплошная конкретика.
– Спасибо, конечно, Максим Борисович, но ничего нового я не сказал, тем более что Вы сами до этого додумались. Хотя должен заметить, и мне приятно наблюдать Вас, извините, в здравом уме. А то предыдущими своими высказываниями Вы меня прямо-таки ошеломили. Я слушал Вас и, признаюсь, в душе недоумевал. Что это – буйное помешательство или изощренная провокация? Мне было непонятно: ну как такое возможно, чтобы человек в здравом уме, советский офицер и к тому же коммунист имел столь нелицеприятное мнение о своём народе, который его кормит, обувает и одевает? Который, между прочим, создал и доверил ему в руки такое грозное оружие, – зам пытается развести руками, показать, где вокруг нас находится это самое оружие, но, плотно зажатый со всех сторон, оставляет свою неуклюжую затею.
– Ну, что Вы, Андрей Николаевич? Как Вы могли меня в таких делах заподозрить? – штурман делает испуганное лицо, смиренно прижимает ладони к груди, и всем тут же становится ясно, насколько ошибочны были относительно него подобные подозрения.
– Я, возможно, говорил несколько эмоционально, но ни в коем случае не хотел бросить тень на некоторые, можно сказать, святые для каждого советского человека вещи, – скромно продолжает оправдываться штурман. – Я люблю наш народ и, более того, сам являюсь его неотъемлемой частью. Я до армии слесарем на автозаводе успел поработать. Сколько поллитровок мужикам перетаскал… Они меня жизни учили: шары с утра зальют – и давай наставников изображать: «Ты, студент, слушай сюда, да ума-разума набирайся!». Один раз приходит к нам в цех парень с соседнего цеха, что-то ему надо было на токарном станке выточить, ерунду какую-то, работы минут на пятнадцать. Деньги предложил по тем временам немалые – пять рублей. Вы думаете, кто-то из мужиков обрадовался возможности заработать, домой лишнюю пятерку принести? Как бы не так! Горд наш рабочий человек! Пальцем для собственного блага не пошевелит! Зато, если кровную копейку недополучит или ущемление в чём-то почувствует, жалобами и нытьем всех зае@ет! Как вы думаете, что мои наставники парню ответили? А сказали они ему приблизительно следующее: «Ты подожди, уважаемый, видишь – мы заняты. Вот сейчас в домино доиграем, потом перекурим, а там, глядишь, и обеденный перерыв начнется. Ты, если что, подходи после обеда, посмотрим, что у тебя там... Если время будет...». Так ни один из них и не оторвал свой зад, даже не глянул, что, собственно, сделать требовалось!
Штурман с хитрым прищуром смотрит на зама.
– Вы, Андрей Николаевич, с такой особенностью нашего трудового элемента не сталкивались? Вот ведь как Вам повезло! А я, на подобных примерах воспитываясь, решил по неопытности, что знаю наш народ изнутри, его, так сказать, надежды и чаяния. Но вижу сейчас – ошибался. Конечно же, неосмотрительно и глупо было с моей стороны допускать столь опрометчивые высказывания. Как можно сводить потребности простого народа к банальным водке и жрачке? Конечно же, они необозримо шире. Мужикам, например, футбол ещё подавай, бабам – мексиканские сериалы... ещё какую-нибудь... хрень...
– Нет, Максим Борисович, Вы неисправимы! Вот опять ёрничать начинаете! – в голосе зама сквозит разочарование. – Вы вроде бы...
– А что я такого сказал, – перебивает его штурман. – Вам что – не нравится наш футбол?
– Да причём здесь футбол? Мы говорим о других вещах – о советском народе, о его роли в общественных процессах... О народе, который сам творит свою историю...
– А роль личности в истории Вы так же отрицаете, как футбол и прочие интеллектуальные игры?
– Да на кой чёрт Вам сдался этот футбол и причём здесь роль личности? Не пытайтесь меня запутать! При демократии роль личности сводится к минимуму и всё решает народ через своих представителей в органах исполнительной власти.
– Интересно... Как же это так происходит? Я понимаю, если, скажем, все в одном колхозе живут и лично друг друга знают. Тогда конечно. Они могут набиться в сельсовет и выбрать из своего круга достойных. А как быть в масштабах страны? Как быть, когда во власть выдвигаются те, кого большинство населения страны не знает лично? Не получится ли, что представителями народа станут те, кто больше денег вывалит или лапши на уши электорату навешает? Какая же это демократия? Этому ещё Ленин исчерпывающее определение дал: «олигархическая плутократия», вот как это называется. Вы вот тут согласились со мной, что демократии много не бывает и без неё – никак, а я вам сейчас в две минуты докажу, что её вообще нет! В природе такое чудо не существует. Иллюзия всё это.
Штурман вызывающе смотрит на зама. Затем, скользнув взглядом по заинтересованным лицам слушателей, вытирает платком вспотевший лоб и, остановив жестом доктора Ломова, открывшего было рот, продолжает спокойно и деловито:
– Что такое демократия? Как явствует из греческого названия – власть народа. Очень хорошо! Но в большинстве случаев даже в странах с так называемыми развитыми демократическими традициями власть народа на этом и заканчивается. Во всём мире, даже там, где якобы властвует народ, власть народа заменена властью денег. Мы же это по телевизору тысячу раз видели. «Международную панораму» смотрите? Как смело и откровенно являет нам Боровик все язвы буржуазного общества! Больше всего там ихней демократии достаётся. Мы сегодня, конечно, уже умные стали, не всему верим, что нам показывают. А между тем во многом Боровик прав. Несколько тенденциозно, конечно, преподносит, но, в общем-то, верно. Что получается? Толпе кидают куски пожирнее – она и довольна. Самое главное – соблюсти баланс: чтобы буржуи не жадничали и чтобы плебсу достаточно сытно жилось. Его же всё устраивает лишь до той поры, пока пайки хватает. Если почувствует, что «маловато будет», выйдет на митинг, забастовку устроит (это у них разрешено, демократия, как-никак), зарплату повыше попросит. Но при этом, если борзанёт, слишком много захочет, полиция разгонит, по голове настучит, а если в разумных пределах – дадут не раздумывая. Он тут же и успокоится. А что ещё надо? Свободные выборы? Они и так есть! Теоретически любой может во власть пройти. А практически? Да кого это волнует, когда и так хорошо кормят? Вот это и называется в современном мире «демократия». Но даже такая демократия – достижение. Она может существовать только в зажиточных странах, где буржуям, приватизировавшим власть, есть с чего народу его законную долю отстегивать. В странах, находящихся за чертой бедности (а таких в мире подавляющее большинство), демократия даже в таком ущемленном виде принципиально невозможна. Когда жрать хотят все, а жратвы хватает только на полицию и членов правительства, нетрудно догадаться, кто окажется у кормушки – самые наглые и беспринципные, отъявленные негодяи и жулики. Никогда в бедной стране невозможно справедливое распределение благ, и, следовательно, не может быть там никакой демократии. Это постулат. Относительная справедливость возможна только при социализме, если, конечно, подходить к делу с умом, не доводить его до маразма.
Штурман переводит дух и вновь вытирает влажным платком выступившую на лбу испарину. В кают-компании невыносимо душно. По переборкам и ребрам шпангоутов стекает конденсат. В наступившей тишине слышны тяжкие вдохи-выдохи собравшихся. Кислорода уже явно не хватает, пора бы снарядить РДУ, но никто не спешит расходиться. Более того, даже в дверях уже толпится народ, затрудняя и без того вялую циркуляцию воздуха. Окинув взглядом разросшуюся аудиторию, штурман продолжает прерванный монолог:
– Не может быть демократии в бедной стране. Да что там в бедной! – восклицает он. – Даже в традиционно богатой стране может произойти всякое, если резко снизится уровень жизни. Вспомните Германию! Первая мировая, Версальский мир, Веймарская республика, гиперинфляция, обнищание населения – и что мы видим? В тридцать третьем году Гитлер самым демократичным путём приходит к власти! И вся нация, раздвинув ножки, с радостью ему отдаётся! Лишь бы накормил и навёл порядок! И что самое интересное, через год ни о какой демократии и речи уже не было, те, из оппозиции, кому повезло, благополучно лежали на нарах, а кому не очень – на кладбище. Вот она – цена демократии в период экономической нестабильности! И таких примеров множество: Испания – Франко, Италия – Муссолини, Чили – Пиночет. По-другому и быть не может. Во время смуты спасти от окончательного развала и уничтожения страну может только жесткий правитель-сатрап. А что делает сегодня Горбачев? Где он решил возродить власть народа? В нищей и голодной стране! При пустых прилавках, когда продукты распределяются по талонам! Он или неисправимый идеалист, или полный идиот. И неизвестно еще, что в данной ситуации хуже. Не зря говорится, что дорога в ад выстлана благими намерениями. Какая тут на хер демократия? Да в наших условиях наоборот – гайки надо закручивать, пока реформы в экономике реального результата не дадут, пока ситуация в стране не стабилизируется. Но мы, как всегда, идем своим путём – через задний проход в светлое будущее пролезть пытаемся. Нам бы экономикой вплотную заняться, а мы на трибуны все полезли. Правды нам захотелось. Ниспровергатели хреновы! И Горбачёв, болтун, – в первых рядах. Да каким местом он вообще думает? Неужели вокруг него одни дебилы и подхалимы собрались? Неужели подсказать ему, бедняге, там некому? Ведь он могилу копает себе и нам. Стоит ему сейчас оступиться, свалят его и затопчут тут же. И придут к власти уже другие люди, из тех, что понаглее и погорластей. И ведь совершенно законно придут, самым что ни есть демократическим путем. На радость заокеанским дирижёрам. И что они сразу же начнут делать? Правильно! Грести под себя народное добро и между своими делить! Такая вакханалия начнется – не приведи Господь увидеть!
Штурман замолкает. Шумно переведя дух, он отстранённо смотрит в пустоту. Его бледное лицо выражает одухотворённую скорбь посвящённого. Он словно видит перед собой печальные картины недалёкого будущего и решает для себя сложный вопрос: приоткрыть перед этими глупыми смертными тайный покров грядущего, известного пока только ему одному, или так и оставить их в блаженном неведении.