Я уже рассказывал, как я работал на ледоколе и как получилось, что мне повезло приобщиться к будням нашей «палубной авиации». Но это было, так сказать, приключение, а основная работа конечно была куда как более прозаическая. Среди прочих статыщпиццот обязанностей на мне лежала почетная роль связующего звена и информационного медиатора между экипажем и пассажирами.
А пассажиры попадались разные. Один, к примеру, воспылал страшной любовью к морским путешествиям и выкупил путевки на весь сезон (а это месяца три или четыре, за которые ледокол успевал провести пять-шесть круизных рейсов). Он вообще был странный. Лет до сорока он жил скромненько, практически бедствовал (ну, по их американским меркам). Потом на него как в каком-нибудь бульварном романе свалилось наследство. И не просто наследство, а наследство с большой буквы, камрад в одночасье стал миллионером. К сожалению, морально он оказался к этому совсем не готов, что-то у него в голове от радости разладилось, и он даже начал заикаться. На каждом «капитанском обеде», которые устраивались
для пассажиров в начале и в конце каждого круиза, он подкатывал к несчастному капитану и ухватив его за пуговицу парадного кителя, заикаясь и слегка брызгая слюной начинал лить ему в уши про то, как он любит бури и штормы и все вот это буйство стихий и отчаянную борьбу против слепых сил природы.
Надо понимать, что те, кто ходил в море регулярно, в силу «профессион де фуа», как раз наоборот буйство стихий и штормы любили не очень. Помимо того, что неудобно есть суп, а все мелкие предметы норовят разлететься по каюте, это вам и повышенный расход дизельного топлива, и риск чего-нибудь повредить как у техники, так и среди личного состава, а как следствие - нарваться на серьезные неприятности. Поэтому слияния душ не происходило, капитан в ответ не разливался соловьем о прелестях противостояния стихиям, а страдальчески морщился и говорил: «Сережа, может ты ему что-нибудь скажешь соответствующее, ты же умный вроде, а я уж лицом изображу полное понимание, поддержку и восторг». Я, само собой, отвечал: «Конечно, Олег Иванович», - и составлял какую-нибудь необидную фразу из элементов предшествующей речи этого товарища. Ну а что, вторичное использование ресурсов, экологично и элегантно. Понятно, что мне и в голову никогда не приходило ответить на вопрос капитана как-то по-другому, потому что это у него только звучало как вопрос, а так-то это был и не вопрос вовсе.
Просто моряки – они действительно ужасно вежливые. Даже ругаясь матом они могут продолжать обращаться друг к другу по имени-отчеству. Хотя могут и не продолжать. Тут очень много нюансов и тонкостей, которые я так и не постиг до конца. Но одно правило я на всякий случай запомнил: «Просьба капитана – это приказ, а приказ – это выговор». Я вообще первое время очень удивлялся, попав на мостик. Я же все представлял как в книжках про пиратов, ну или как мы в детском садике играли. Капитан стоит как скала и отдает приказы страшным и громким голосом, а все отвечают ему: «Есть! Лево руля!» То есть по моим представлениям это должно было выглядеть примерно так:
Капитан кричит на весь порт капслоком: «Отдать швартовы! Полный вперед, курс стопицот, идем на Северный полюс!!!» Ну и цифр и непонятных слов побольше. Типа там «крейцкопф на гитовы, 280!»
А матросы и помощники хором и тоже капслоком ему отвечают: «Есть! Лево руля!», - а самые умные добавляют: «Травим бушприт до фор-брам-стакселя на норд-норд-ост!»
А что я увидел? Вместо этого на мостике в спокойной и уютной обстановке, напоминающей какой-нибудь светский салон, ведутся декадентские какие-то разговоры:
- Дмитрий Александрович, не нравятся мне вон те торосы, а не взять ли нам чуть-чуть левее?»
- Хорошо, Олег Иванович, сейчас подвернем. Миша, доверни левее. Ага, вот так.
Всю романтику мне испортили. Но это я отвлекся.
Другой уникальный персонаж стал за один недлинный рейс известен всему экипажу и даже заработал кличку, и это по-моему был единственный случай для пассажиров. Появление его ничего особенного не предвещало. Огромный добродушный американец средних лет шагнул на палубу нашего ледокола на рейде Шпицбергена. Ровной и уверенной походкой подошел к встречающим его хлебом-солью бортпроводницам. Прослушал краткий инструктаж и приготовился отломить кусочек русского хлебушка. Надо сказать, что ручищи у него были под стать всему остальному – напоминали то ли манипуляторы промышленного робота, то ли ковш экскаватора. Тщательно прицелившись, он ухватил каравай за бок, потянул и отломил половину вместе со встроенной в хлеб солонкой. Долго смотрел на натюрморт в своей лапище, потом беспечно взмахнул другой рукой и ушел по коридору, жуя свой кусок на ходу. Встречающая делегация была ошеломлена и подавлена. Я растерянно процитировал любимый с детства фильм: «Хороший человек. Солонку спер – и не побрезговал». Но это были только цветочки, первое, так сказать, знакомство.
Позже мы узнали, что наш пассажир был раньше летчиком, командиром экипажа пассажирского лайнера в компании «Пан Американ». Работа была видимо непростая, и в какой-то момент он начал глушить стресс алкоголем. Глушил очень успешно. Потом не менее успешно лечил хронический запойный алкоголизм. И вот эта череда успехов внезапно и трагически оборвалась прямо перед посадкой на ледокол на острове Шпицберген. Кто-то предложил ему выпить пива, а пилоты иногда тоже вежливые, почти как моряки, и он не смог сказать «нет». К моменту прибытия на борт нашего славного атомохода бывший летчик компании «Пан Американ» уже был готов к путешествию к Северному полюсу, а заодно и за пределы скучной реальности. Кстати, именно под ником «Панамерикан» он и остался в логах нашего экипажа.
Для разминки он съел запас из дьюти-фри. На это ушел один вечер. Потом он принялся опустошать бар, предварительно закусив и выпив «квантум сатис» в ресторане. Что интересно, походка его оставалась твердой, а взгляд незамутненным. Но поведенческие модели не вписывались в окружающую действительность никоим образом.
Сначала ко мне прибежала бортпроводница и попросила удалить пассажира из прачечной. Когда я спустился вниз, то обнаружил, что Майкл скинул халат и разминался, приготовившись нырять в стиральную машину. Я быстренько объяснил ему, что он почти угадал, бассейн находится именно на этой палубе, но вот именно здесь его как раз нет. Майкл не спорил, дал отвести себя в бассейн, и я про него быстренько забыл. Как выяснилось, зря.
Через час меня вызвали на мостик. Майкл все в том же халате нервно расхаживал по мостику и пытался общаться с экипажем. Экипаж решительно не понимал, чего он хочет. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что Майкл, собственно, тоже. Я увел его с мостика, но буквально через полчаса меня вызвал начальник рации и поведал, что наш неугомонный пассажир ворвался в радиорубку и требует соединить его с президентом Клинтоном. Срочно. Я вздохнул и поднялся из своей каюты наверх. Увести Майкла из радиорубки оказалось сложнее, чем из прачечной или с мостика. Видимо, позвонить президенту ему действительно было необходимо. Как-то удалось убедить его, что разница во времени большая, и президент сейчас спит.
Следующие дни не принесли заметного облегчения. Майкл твердыми шагами с абсолютно трезвым взглядом и вменяемым видом перемещался по ледоколу и... чудил. Маршрут прачечная-мостик-радиорубка вошел в традицию. Бортпроводница сама провожала Панамерикана в бассейн, штурмана на мостике даже слегка привыкли, а когда становилось совсем невмоготу, вызывали меня и я уводил его оттуда со словами: «А давно мы что-то Клинтону не звонили, да?» В радиорубке нас не то чтобы сильно любили и ждали, но мирились, и там мы проводили еще полчасика в попытках дозвониться до президента США, после чего Майкл на какое-то время успокаивался, а потом цикл начинался с начала.
Разумеется этим все не ограничивалось, Майкл вносил разнообразие в свою ежедневную рутину по мере возможностей. Так иногда он изображал сцену «Генеральный секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев и его ботинок выступают в ООН с докладом о текущей политической обстановке». В роли Хрущева был Майкл, а вроли ботинка – его тапок. Играли оба хорошо, ничего не скажу, но радистам нравилось средне. Я ни разу не видел, чтобы в радиорубке Майкла с тапком вызвали на «бис», хотя неоднократно предлагали отправиться в турне и гастролировать с номером в других службах ледокола. По крайней мере так я воспринял реплику начальника рации «шел бы он лучше эрбэшникам мозг ебать, им все равно делать нехер».
Провели совещание с представителями фрахтователя. По результатам фрахтователь закрыл Майклу доступ в бар. Никакого изменения не произошло. Провели расследование и выяснили, что Майкл, успешно преодолев языковой барьер, общался с экипажем высасывая алкоголь из личных запасов моряков под девизом «американские летчики и русские моряки – братья навек». Экипажу под угрозой расстрела было запрещено поить американского летчика. Это тоже не дало никаких видимых результатов. Собрали расширенное совещание с участием медиков. Наш судовой доктор по какому-то наитию спросил врача фрахтователя, а нет ли у товарища с собой каких-нибудь медикаментов? Тот радостно сообщил, что конечно же есть, ему ведь предписаны препараты для борьбы с психологическими проблемами и выкатил список, от которого у нашего доктора глаза стали как два иллюминатора. «Ну вы блин, даете!» - сказал наш доктор – «От такого набора при бесконтрольном приеме и я без всякого алкоголя начну в стиралку нырять и президенту звонить! Надо изъять». Немного поспорили со штатным врачом фрахтователя, но в итоге кто-то из персонала все-таки пробрался в каюту и выгреб запасы волшебных таблеточек, благодаря которым наш Майкл упорно держался в удивительном мире своих фантазий и галлюцинаций без помощи этанола.
Где-то через пару-тройку дней он проявил первые признаки возвращения в реальный мир, осознав, что находится на борту ледокола. Потом даже вспомнил зачем, и спросил, когда же наконец мы придем на Северный полюс. Увы, к этому моменту мы уже два дня как достигли цели нашей экспедиции и шли обратно...
Часто только потрясающая вежливость моряков, о которой я уже упоминал, помогала избежать эксцессов с пассажирами. Чего только они (пассажиры, конечно же, а не моряки) не вытворяли на судне! Они умудрялись намертво заблокировать фановую систему, наглухо запереться в гальюне, потеряться во время экскурсии в машинном отделении и много еще чего сделать. Их регулярно спасали, они кидались на широкую грудь русских (украинских, белорусских, дагестанских и так далее) моряков, их гладили по головке, успокаивали, снова вежливо инструктировали и просили так больше не делать. Иногда это даже помогало, но круиз заканчивался, обученные пассажиры покидали борт, и по трапу вновь устремлялась волна жаждущих морских приключений и покорения Арктики новичков. Моряки вздыхали и готовились снова прочищать фановую систему, вызволять узников из гальюнов и разыскивать потерявшихся в лабиринтах машинного отделения отважных исследователей и покорителей Арктики.
У летчиков же так получалось не всегда. Но тут, наверное, дело не в том, что летчики не такие отзывчивые, а в специфике работы. Полет – это скорость, счет идет на секунды и на вежливые беседы время есть не всегда.
Во время одной из высадок пассажиров доставляли на берег и обратно на борт вертолетами. Кроме того, что они сидели в салоне МИ-2, одного счастливчика сажали в кабину рядом с пилотом. При этом строго-настрого запрещали хоть что-то трогать руками вплоть до приземления и момента, пока специально обученный человек откроет дверь и пригласит на выход. Тем не менее один всё-таки отличился. Когда машина зависла над вертолетной палубой, пассажир решил для себя: «Все, приехали», - и собрался выходить. Он (видимо от восторга) напрочь забыл, что сидит не в салоне такси, а в кабине воздушного транспортного средства. Только этим я могу объяснить тот факт, что он решил открыть дверь и покинуть вертолет находясь на высоте нескольких метров над палубой. Пилот краем глаза заметил двигательную активность на сиденье справа и успел увидеть, что инициативный пассажир уверенно тянется не к ручке, а к рычагу системы аварийного сброса двери. Представляю, каково было бы его удивление, если бы он сумел выполнить задуманное. Внезапно вместо двери – дырка, а палуба далеко внизу. На дискуссии времени не оставалось, а словарный запас пилота был очень ограниченным. Тем более при посадке на судно мозг лётчика явно загружен задачами немного более важными, чем подбор слов на иностранном языке. Поэтому пилот благоразумно не стал предпринимать попыток вербального общения, а сразу перешел к невербальным и одновременно воспитальным средствам. Проще говоря, он отвесил пассажиру крепкий подзатыльник, и только после этого перешел к коммуникации при помощи слов, издав интуитивно понятный (за счет интонации) любому жителю планеты вопль: «КУДАБЛЯ-А-А-А!!!»
Справедливости ради надо сказать, что пассажир не обиделся и даже поблагодарил потом лётчика за своевременное напоминание о том, что до палубы еще далеко, а сама палуба железная и твердая.
Но это был из ряда вон выходящий случай. Обычно же наши летчики пассажиров не били и тоже старались быть вежливыми и приветливыми.