Здравствуй, Анатолий! Пишу тебе это письмо специально в то время, пока ты спишь, мог бы и раньше, но тревожить твой последний в жизни сон, пока ты не стал бессмертным, показалось мне каким-то бестактным и крайне невоспитанным поступком и, поэтому, я сегодня лягу спать очень поздно (но что мне- высплюсь завтра), но отправлю это только когда ты уже поужинаешь и точно будешь спать.

Завтра (на самом деле уже сегодня) ждёт тебя то, чего никто из нас не переживал и не переживёт (я очень на это надеюсь) никогда – тебя разбудят на завтрак и, после утренней постановки задач,  начнутся занятия по специальности, но до конца они не дойдут – в одиннадцать часов и две минуты начнётся то, что и познакомит нас с тобой (вернее только меня с тобой) и останется в памяти моей навечно: навечно здесь определение условное, в вечную жизнь своего сознания я не верю, но, «пока жив», вот что я имею в виду. Я раньше никогда не писал тебе лично, хотя именно твой поступок запомнился мне больше всего и именно он перевернул моё сознание в то вывернутое состояние, оторванное от быта и пыли сиюминутности, в котором оно находится до сих пор, к неудовольствию многих людей, которым суть своего отношения к жизни я объяснить не могу оттого, что образование моё (как и у тебя) заточено было на понимание многого, но не на объяснение этого многого тем, кто вокруг. Я и не объясняю. Ты же тоже не объяснял, ну скажи?

Я понимаю почему ты сам стал к дизелю -  почти семь десятков жизней  на тебе висели и, да, матросу-мотористу доверить их можно (наверняка), но так, как ты, – это смелость, понимаешь? Это отвага и вот долг до конца, хули тут, без пафоса, но так и есть. Выжили бы те, кто выжил, если бы не ты? Вряд ли. Да и те, кто не выжил потом, в ледяной воде – не твоя вина, ты сделал всё, что мог и даже больше для того, чтобы их спасти – не каждый так смог бы, да не то, что не каждый, а почти никто. Я пускал один раз дизель и даже смог просидеть в его выгородке минут пять, но потом подумал, что от грохота и ощущения всего вот этого техногенного вокруг можно же и с ума сойти, а это в базе было у пирса, на всех швартовых и на спокойной воде, крен – ноль, дифферент ноль, сиди там себе с лампочками в ушах, казалось бы, и горя не знай: вон дверь, надоело – вышел, на палубе постоял, в  центральный заглянул, ну что вы тут, пухнете, спросил, может даже покурить наверх выскочил, а ты… не знаю смог бы я так или нет, а, если смог бы, то что думал бы? Ну вот что ты думал?

В шестнадцать сорок, когда дали команду на эвакуацию никто же не сообразил, что ты её не слышишь, это и понятно, - там и мыслей своих не слышно,  кого тут винить – ну кто думает о том, почему у него в торшере горит лампочка? А там, у вас, в той ситуации, ну кто бы подумал, что, блин, ребята, там же Испенков на дизеле сидит, он же оглох уже, он же не слышит ничего, давайте его вытащим оттуда немедленно,  кто же знал, что через двадцать восемь минут (всего) лодка камнем уйдёт на дно и некогда будет проверять кто вышел, а кого нет и за ним, может быть, сбегать надо. Никто, а кому от этого легче?

Успел ты ИДАшку надеть и тебя раздавило давлением (на какой глубине? Пятьсот метров? Полторы тысячи?) или от угарного газа (который начал поступать от того же давления) ты потерял сознание, как Юдин и умер, тоже ужасно, но не так, когда тебя плющит и ломает тебе кости, загибая рёбра внутрь и протыкая ими лёгкие, сердце и что там ещё у нас внутри протыкается и комкая позвоночник на фрагменты – это же больно пиздец как: тут барабанная перепонка лопается от давления и то, чуть сознание не теряешь.

  Понял ты, когда дизель водой захлебнулся, что один живой на лодке остался? Понятно, что любая насильственная смерть, что сгореть, что утонуть, что умереть от переохлаждения – всё приятного мало, но оказаться одному в тонущей подводной лодке с пониманием того, что вот теперь уже точно всё и надежды нет, да что надежды – и жизни уже почти нет: вот это точно никому пережить не пожелаешь.  Один на всей лодке и в компании у тебя только два покойника, о которых тебе уже точно было известно, – Бухникашвили и Колотилин. Даже руку на прощание пожать некому. Но ты не думай, что зря погиб и всё это пусто ушло, не думай. Ты же Титан, Анатолий, понимаешь? Сейчас нет, а потом, когда-нибудь, потомки наши далёкие, когда по дну океанов ходить научатся, найдут кости твои, восстановят всю эту историю и дрожать будут от благоговения перед тобой и поступком твоим – ты же жизнь свою за других отдал не так, чтобы в общем, на словах и под знаменем, а конкретно – взял и отдал свою жизнь за почти семь десятков других, а это, знаешь, только и есть то, о чём помнить следует. И не только в Витебске о тебе помнить будут, ты не думай, хотя, кажется мне, что не об этом ты думал. А о чём? Да ладно, не отвечай – нам всё равно не понять. Спи, спи спокойно – у тебя ещё почти сутки впереди перед тем, как шагнуть в Вечность.  

P.S.  …а, впрочем, остальное не важно.