Деревня, в которой жила моя бабушка София, не подходила под определение «глухой»: всего семнадцать километров от города и, мало того, так располагалась она на берегу реки Березина и возле того самого поля, на котором Чичагов с Витгенштейном окончательно добили Наполеона. Но кто бы из нас, мелочи, ценил, что ходили купаться или удить плотву к деревне Студёнка, мы прямо по тем камням, которыми инженеры Наполеона мостили себе путь во Францию.
Деревня, не то, чтобы сильно маленькая, - не дотягивала даже до звания села, - тянулась пологой дугой с обеих сторон дороги, на которой едва могли разъехаться две телеги, от этой самой переправы и до колхозных полей, упираясь другим своим концом в дорогу на райцентр. Сколько там было от и до: может пару километров всего, но в том возрасте «на том конце деревни» казалось мне, примерно, как сейчас от Москвы до Таллина, с тем только допущением, что до другого конца можно было, в принципе, дойди и не надо было получать визу.
Лет в восемь- девять, - и я это отчётливо помню, - у меня было устойчивое ощущение, что в деревне не живут обычные взрослые люди: только бабушки, дедушки, ссыльные на лето городские дети и дети деревенские, которых было не много, но, всё-таки, они были и по взрослому, теперешнему, рассуждению, мне понятно, что раз были дети, то, выходит, что были же и их родители.
Но вы помните себя в том возрасте? Как отличить, особенно в деревне, просто взрослого человека, от бабушки или дедушки? Ну вот и я о том.
Обычные взрослые люди наезжали в деревню на выходные – дети, вырвавшиеся в город, приезжали проведать своих родителей и привозили им, в основном, хлеб и колбасу.
В деревне был магазин, но продавались в нём спички, соль, серые макароны (которые полностью растворялись в воде, если ты не успевал их вовремя слить) и, не помню точно, но ещё какие-то бесполезные вещи. Хлеб привозили не то раз, не то два в неделю, но деревенские вмиг разбирали его и прямо мешками: даже чёрствый он был им полезен – кормили свиней.
Магазин был пристроен к деревенскому клубу, в котором проводились собрания и, на моей памяти, пару раз привозили кино. Танцы тоже, иногда, были, но нас, мелюзгу, на них не допускали и близко: не помню ни одних, которые не заканчивались бы дракой, результаты которой были потом главной темой вечерних разговоров на пару недель и, возможно, их и проводили с тем именно смыслом, чтоб было потом о чём поговорить.
Но скуки, в том её понимании, которое живёт в моей голове сейчас, я не припомню. Все деревенские тяжело и без остановки работали: и на колхоз и на своё хозяйство, а по вечерам, когда погода позволяла выходили на лавочки, что стояли у каждого двора и, лузгая семечки, обсуждали друг друга и те события, значения которых было бы и не заметно вовсе, если бы о них не говорили. Иногда, кто-то выносил гармошку и тогда все толпились у него: чтоб плясали не помню, но пели и смеялись друг над другом просто не останавливаясь. И, кстати, возможно, что именно и оттуда понятие самоиронии, в смысле абсолютного позволения людям смеяться над собой, поселилось в моей душе, а позже уже дало корни и разрослось. Самое яркое и интересное событие, которое я помню, это пожар в доме через дорогу от нас и на пару дворов правее: тушили всей деревней, но дом, всё равно сгорел, да так и стоял обугленной печью среди пепелища столько, сколько я потом бывал у бабушки.
Самыми колоритными в деревне были деды. Бабушки что: правильные и оттого казавшиеся скучными, стояли на страже порядка и морали, - за исключением колдуньи, что жила у кладбища, - а деды жили прямо одну свою жизнь без оглядки на вот эти вот все условности. Про двух из них я вам и расскажу.
Дед Цыцка. Я так и не знаю, как его звали на самом деле: называли его Цыцкой даже его взрослые дети. Цыцки, если перевести с белорусского, сиськи и, возможно корни его прозвища и развода с женой Любой растут из одного семени.
Смысл слова развод в том возрасте я не понимал. Развод их выглядел так: Цыцка жил во времянке, построенной прямо напротив входа в их дом, есть ходил со всеми, хозяйство они вели вместе, Люба стирала ему вещи и собирала на те же выпасы стада – ну и в чём тут развод?
Вот мой папаня, например, жил аж в Челябинске – это я понимаю развод, так развод!
Дед Цыцка ни разу не смог пропустить ни одной детской игры, которая попадалась на его пути. Лапта ли, городки, или ножички, но если издалека попадался Цыцка со своим конём на поводу, то лично я предпочитал уходить в тень потому, что точно знал, что будет дальше: высокий, худой, сгорбленный с чёрным от солнца и ветра лицом, он подойдёт к нам, словит ближайшего к нему пацана и скажет:
- Пиздрон, ходи сюды! Коня майго трымай. Кто так бьёт, блядь! Ну-ка, нахуй, биту мне! Глядзите, як трэба!
Тебе семь. Рост, не знаю, метр двадцать в кедах, ты живёшь в городе и животных видел только на банках консервов и в букваре, и тут тебе так повезло, что ты держишь под уздцы настоящего коня. Попадали когда-нибудь в такую ситуацию? Ну так я вам сейчас её опишу.
Кони добрые. В теории, ты это знаешь, но у Саши, - среднего сына Цыцки, шрам на пол лица и он заикается, хотя ему уже за двадцать, и всё это потому, что в детстве его лягнул конь. Ты стоишь, сжимаешь в потной ладошке уздечку, а конь смотрит на тебя откуда-то сверху, показывает зубы, наверняка просто улыбаясь, и как бы спрашивает: ну и что ты будешь делать, малолетний пиздюк, если я, вдруг, вздумаю куда-нибудь пойти? И тебе нечего ему ответить, понимаете? Удержать его невозможно: ты же у него под пузом не нагибаясь пройдёшь, кричать стыдно – ты же в деревне и, начиная с этого вечера и на пару лет вперёд, вслед за рассказами о том, как девки натёрли морковки, поместили себе под юбку и показывали парням (даже не спрашивайте) будут идти рассказы о том, как городской испугался коня, а оно тебе надо? Ну так а я о чём вам толкую?
Надо ли уточнять, что дед Цыцка всегда выигрывал, а мы выходили из битвы с синяками, ушибами и унижениями от нашей криворукости?
Правда, однажды выиграл и я. Ну как выиграл: воткнул обломок серпа в ногу Инны, младшей дочки Цыцки и думал, что жизнь моя на этом окончена, ведь как это можно, в принципе, простить, а Цыцка сказал, что в ногу не в глаз – Инну ему не в балет, а замуж желательно отдать, а две ноги для этого не так нужны, как два глаза и садись Инна в телегу, повезу тебя к фелдшеру. А я? А как же я? Ну хочешь, поехали с нами, а то иди жуков на поле собирай. Как? Так просто? А наказание? А…ну…я же виноват, нет?
Думал я тогда, да и сейчас, чего уж там, воткни кто в ногу моему сыну нож, не уверен, что просто прикурил бы очередную самокрутку и повёз его на телеге «к фелдшеру». Есть что у вас рассказать мне про проработку детских травм и философию? Могу сделать вид, что слушаю, но, давайте будем откровенны, - не слишком долго я умею терпеть эту ебучую инфантильность.
Дед Цыцка всё время разговаривал: сам с собой, со скотиной, с погодой, своей давно уже покойной матерью, с упряжью, плугом, бороной и даже телегой. Его никто не слушал просто потому, что не понимал, что он говорит: я едва улавливал смыслы в его тирадах и не из-за трасянки, – смеси белорусского, русского и деревенского языков, - которую выучил в первое же лето в деревне, а потому, что слов его разобрать было невозможно.
Потом уже я узнал, что это последствия инсульта, который перенёс он давно, но быстро: из больницы сбежал потому, что скотина и поле с картошкой сами себя не обиходит. И, возможно, я именно поэтому ошибаюсь, когда считаю, что ни разу не видел его совсем трезвым.
- И чорт яго не бярэ! – говорила моя бабушка, – А як возьмя, дык зараз и выплюне!
Деда Лёню я увидел первый раз, когда мы с бабушкой шли с визитом к другой моей бабушке, -двоюродной,- имя которой я, к стыду своему, забыл напрочь. Жили они со своим дедом почти на другом конце деревни, сразу за кладбищем и у них был телевизор, на основании чего, мной они считались зажиточными и богатыми, по сравнению с моей родной бабушкой. А ещё у них, помню, был пёс, который всегда рвался с цепи и аж хрипел от лая, но однажды, когда цепь порвалась, просто сел, с удивлением посмотрел на оборванную цепь, потом на меня и прямо сказал своим взглядом: - Чувак, я хз, что дальше делать: ты, случайно, не в курсе? Нет? Ну ладно, зайди тогда в дом и спроси у людей за дальнейшие инструкции.
Идём мы, в общем, в гости и сидит какой-то незнакомый мне дед на лавке через дорогу. Не то, чтобы я всех прямо знаю, но в лицо-то точно! А тут сидит прямо посреди нашей деревни абсолютно неизвестный мне дед, курит, у ног его мирно пасутся куры, а он пристально смотрит на нас.
- Софья, бля! – кричит он, когда я уже окончательно запутался в оценке опасности ситуации, - эта, быдта, Эдька ваш?
- Ну а хто, Лёня, Гагрына я табе вяду? – бурчит в ответ моя бабушка и дальше начинается самая, пожалуй, экспрессивная сцена за всю мою жизнь.
Дед вскакивает с лавки, срывает с головы кепку и жахает ей о землю так, что в ужасе разбегаются куры. Приседает. Выплёвывает папиросу. Разводит руки:
- Бля! Да как-то, бля! Эдька, бля! Конь, бля! Как вы с Райкой-то, бля так, бля, хуя вы дали-то, бля! Хуясе, бля! Охуеть, бля! Нет, бля, да, бля? А-ху-еть, бля!
- Эдик, - шепчет мне бабушка, - надо поздороваться в ответ, ты что меня позоришь!
А мне восемь (бля) – мне откуда знать, что это со мной так поздоровались сейчас!
- Здравствуйте! – пытаюсь я басить в ответ.
Дед срывается с лавки и бежит через дорогу к нам. Протягивает мне руку:
- Лёня.
- Эдик, - а что мне ещё сказать?
- Могло быть и хужей, - утешает меня Лёня, - скажи спасибо мамке, что не Валера!
- Лёня! – строго одёргивает его бабушка, но я запоминаю, что могло быть и хуже.
- Эта, - продолжает трясти мою ладошку дед Лёня, - у меня сливы жоутые! Ты гэта, кали што, без гэтага там, прама залязай и шчыпи! Паняу?
- Да, - я ничего не понял, но не понимал, как тут можно возразить.
Вернулся, рассказывает мне бабушка, пока мы идём дальше, а дед Лёня, - я оглядываюсь и вижу его посреди дороги, - машет нам вслед. Дети забрали его в город жить, а он, видишь, не смог и вернулся. Зачем, - не понимаю я, ведь в городе жить намного комфортнее, хотя я сам живу, вроде, и в городе, но в доме, где туалет на улице, а вода в колонке, тут же, ну, трудно…нет?
Бабушка не понимает о чём я: утром встал, дал курям, накормил свиней, выгнал корову на выгон, молоко, которое от неё надоил, разбавил водой, - слишком жирное, - сдал приёмщику, поел, в смысле затирка не вкусная (?), собрал с собой в поле сало, хлеб, огурец, ушёл в колхоз, к ночи вернулся, дал курям, накормил свиней, снова корова, Эдик, ты жуков собрал на поле (?), сварил картошки, поел, помыл ноги, лёг спать и всё заново: что здесь трудного? Выходной? Надо в лес: грибов, ягод собрать, а ещё хлев почистить, картошку в склепе перебрать, блины картофельные по случаю выходного, мочанку, - раз ты городской, давай тебя побалуем: и вот что здесь трудного – всё ведь как всегда.
Слив своих было у нас, не знаю, деревьев двадцать: росли вдоль выгона от дороги и до реки, но зачем росли не знал никто. Ну пару вёдер на варенье, ведро на компот, а остальное само отвалится и перегниёт. Но то были простые синие сливы, которые росли вообще у всех и спросом, на этом основании, не пользовались абсолютно. А вот жёлтые: мясистые и крупные были не то в двух, не то в трёх всего дворах и откуда там взялись, как прижились и за счёт чего плодоносили не знал никто, - как ни пытались их рассадить, ничего не выходило. Будто судьба: если растут у тебя жёлтые сливы, значит растут, а если нет, то, извини, - тебе просто не повезло.
- Андрон, - подбивал я мелкого соседнего пацана, - знаю где жёлтые сливы. Ты со мной?
Одному идти было страшновато, хотя, вроде бы и звали, а вдвоём с мелким спокойней: я по любому, если что, убегу быстрее его. А Андрона мало чем можно было испугать к его шести годам: он же деревенский и лишний раз по горбу палкой было вместо здрасьте, а на крапиву его кожа вообще уже не реагировала.
Пробираемся огородами, забираемся на забор деда Лёни и жрём сливы. Вкусно – кранты: не знаю, что там по поводу манны небесной, но думаю, что, примерно, вот так вот и есть. Жрём в три пуза, возможно, иногда и с костями, пока из хаты не выскакивает Лёня с палкой: тогда мы бежим от него по колхозной ботве не касаясь земли, что твои соколы ясные.
Во дворе у нас, - у Андрона нельзя из-за злой собаки, -сидим чистыми ангелами и с невинными рожами и строгаем себе рогатки, когда прибегает дед Лёня и отчитывает мою бабушку:
- Софья! Да хули они с забора-то! Нехай у калитку идут ды жрут! У мяне же собаки даже няма! Навошта мне тыя сливы, чорт их дяры! А забор жалко – его же рабить потым! Кажы ты им! А сами, не дай бох, свалятся, да пузо себе пропорут!
Бабушка, на всякий случай, заступается:
- Да яны тут были, не ходили со двора!
- А хто тады? Гэта же два пиздюка на усю дярэуню
- Ну можа с Ляхоуки прышоу хто…
До Ляховки пять километров по лесу и кому бы впёрлись те сливы, но не пойман – не вор и дед Лёня, матюкаясь, убирается восвояси, а следующий раз, когда мы крадёмся за его сливами, ведро этих слив стоит прямо под забором – жрите, хоть тресните и мы жрём, конечно, но, кто бы знал что за чудеса, но они не такие вкусные, как с дерева!
- Зайдзите! – кричит нам дед Лёня, - аладьяу напёк!
Дед Лёна маленький, худой, - впрочем этого можно и не добавлять, полными были только рожавшие бабы в деревне, - прямо, будто с привязанной к спине палкой и всегда в своей кепке. Хочется спросить, а не спит ли он в ней, но воспитание не позволяет.
Сидим с Андроном, макаем оладьи в сметану с сахаром и запиваем молоком: дед Лёня сидит напротив на слончике, - маленькой скамеечке у печи, - курит и смотрит на нас.
- Дед Лёня, - спрашиваю я, вспоминая Тимура и его команду, - может помочь чем? По хозяйству.
- Да чорт яго дяры, тое хозяйство, век яго не видау бы! Ешьте, рабята, ешьте, да на забор не лазьте болей, гнилы ён у мяне, не дай бох зломится под вами, як я жыть потым буду, ды на вас, калек глядзеть! И чаго ты мяне дзедом завешь
- А как, - не понимаю я, вы же, ну…дед. Нет?
- А ты хто?
- Я?
- Ты.
- Ну…мальчик?
- А я тябе Эдзькой заву, так?
- Да.
- Хлопчык не гавару?
- Нет.
- А чаму?
- Ну…вы же старший…наверное…
- Не. Глядзи: ты хлопчык, так?
Киваю.
- Я ведаю, что ты хлопчык, ты ведаешь, что ты хлопчык и чаго словы тратить?
А чо, лимит, что ли, какой-то установлен, не улавливаю я логики, но воспитание не позволяет озвучить это вслух. Андрон не особо обременён условностями:
- Лёня, а можно на лодке твоей покататься?
- Катайтесь, чаго ня можна. Только цэп не отстёгивайте!
Ну уже дело! Это же можно метра на два от берега отплыть, а дальше фантазия возьмёт в руки вожжи!
Дед Лёня страдал без своего сына и внуков, которые уехали жить не то на Кубань куда-то, не то в Запорожье и раз в пару лет собирался и ездил их проведать. Сын его получил какую-то уж больно хорошую работу и у них даже была отдельная комната для деда, но месяц-два он там выдерживал и непременно возвращался назад. Даже на похороны его сын не успел приехать и хоронили его деревней, но это было уже много позже.
- А чего он с ними не живёт? – не решался я спросить у самого Лёни и спрашивал у бабушки.
- А что яму там рабить? – вздыхала бабушка
- В смысле! Это же город! Там телевизор, кинотеатры, библиотеки – книжки читать можно сколько хочешь!
Бабушка моя была малограмотной: родилась в начале века, почти сразу революция, потом первая мировая, в которой погиб её отец, потом сразу вторая революция, коллективизация, колхоз, голод и нищета, работа, которая никогда не заканчивалась, оккупация, муж в партизанском отряде и выжил, родили мою мать сразу после войны и муж спивается прямо до смерти – ну и до книжек ли тут? Я, честно, вообще не понимаю, как эти люди не сломались, но это я сейчас не понимаю, а тогда бабушкино ворчание по поводу, что от книжек один вред – глаза только портить, раздражало меня и даже, по моему детскому мнению, ставило много выше этих тёмных малообразованных крестьян. Хорошо, что мне хватало ума, а, впрочем, давайте не будем себе врать, скорее, страха, не говорить им этого вслух.
- Да книжки твои, что карысти з йих! А хозяйство ён куды дзеня?
- А когда уезжает, он его куда девает?
- Ну куды…соседзи дапамогуть!
- А он им за это деньги платит?
- Гроши? За што?
- Ну…за помощь…
- За якую?
- Ну ба, ну за какую! За то, что за хозяйством смотрят пока его нет! Кур же, корова…
- Дык и за что тут гроши брать? Як вы у горадзе сваём живете там?
Действительно. До сих пор не понимаю.
Самое удивительное, что я помню, хотя мои воспоминания о детстве вообще блекнут и стираются с годами, - я никогда не видел этих дедов по-настоящему злыми. Когда они спорили, из шести слов в их речи, восемь были нецензурными, они орали, насмехались друг над другом и, казалось мне, это же должно, неизбежно, перерасти в какую-то ненависть, погасить которую будет уже невозможно, но нет. Это просто заканчивалось и дальше продолжалась жизнь, в которой они просто не могли себе позволить не любить друг друга, хотя, со стопроцентной уверенностью, я могу утверждать, что в категориях таких они не мыслили даже в отношении собственных детей.
Нам уже привычно видеть эту откровенную злость к другим людям в магазине, метро, просто на улице: мы друг другу стали никто, вот я о чём, и можем позволить себе ненавидеть другого человека просто так, без повода и настоящей весомой причины. Он просто немного уменьшает наш уровень комфорта и это уже стоит нашей злости, всей её аккумулированной величины.
Цивилизация, одним словом, и прогресс, что с нас взять: мы в этом не виноваты и, мало того, что не виноваты, но и не особо к этому причастны, - кто нас спрашивал, да?
Да, но нет. Злость чувство лёгкое, в плане его возгонки от нуля и до красной зоны, а вот быть терпимее, что ли, человечнее и позволять людям некоторые их слабости, которые пусть и не укладываются в нашу картину мира, но не то, чтобы особо и мешают, требуют определённых усилий, на которые у нас, подчас, нет желания тратить энергию, которую,- просто так получилось, - копим мы с трудом, тяжело и мало, а, знаете, мне хотелось бы, чтоб всё было не так. Но кто меня спрашивает?
И деду Цыцке и деду Лёне, скорее всего, лет было не намного больше, чем мне сейчас. Хотя выгляжу я много лучше, чем они, но для того, чтобы любить жизнь так, как они, мне требуется сильно больше усилий и, чего уж тут, - у меня не всегда получается.
И в чём тут секрет?