Время и место действия этого рассказа
находятся исключительно в голове автора.
Любые аналогии случайны и, если вам кажется,
что всё это вам что-то напоминает, то это
вам только кажется: даже имена и названия
мест автор взял случайно, поленившись
придумывать свои. Ну всем же снятся кошмары?
Так вот: это и есть один из них.
На железнодорожной станции города N (а именно – Чехова) воцарилось некоторое оживление. Виной тому стал пассажирский поезд третьего класса, прибывший из Москвы. На недавно вымытый и отдраенный чуть не до бела деревянный перрон, высыпал гурьбой сельский люд, обвешанный тюками, котомками, корзинами, вязанками баранок, вялеными рыбами, мешками, а кто и сундуками, что вовсе и не удивительно, – поезд в Москву ходил нынче редко, а открепиться от своей деревни, для поездки в столицу, случалось и того реже.
Людской поток побурлил, поклокотал, повертелся, потолкался на выходе, сдавая паспорта в специальное окошко полицейского управления внутренней миграции, да и схлынул, оставив за собой мусор, эхо людского гомона и двух мужичков на истоптанном перроне. Вскоре стихло и эхо и слышно было разве что жужжание какого-то ошалевшего шмеля, да бормотание одного из мужичков, сидевшего на корточках и копавшегося в своих котомках.
Другой стоял молча, держал в руках верёвку, которой были связаны два мешка у его ног, изредка снимал картуз, обнажая обильную лысину, и промокал им лоб.
- Жара, - вздохнул он, наконец заговорив, - ты смотри, только началось ещё лето, а уже так печёт. Ну что, Дмитрий Филиппыч, не нашёл?
- Да чёрт их, Михаил Михеич, как испарились, ну помню же, что вот сюда, к крупам и паковал, а как корова языком, ну чудеса, да и только!
- Бывает, - снова вздохнул Михаил Михеич и, отвернувшись, посмотрел в сторону от станции, где вверх уходил пологий холм, у подножия уродливо изрытый насыпью недавно проведённой чугунки, но к верху снова зелёный и гладкий.
Дмитрий Филиппыч, полный, лохматый, с бородой широким клином, в белой рубахе навыпуск и застиранных брюках в мелкую полоску, заправленных в лавсановые сапоги гармошкой, выкладывал кульки, свёртки, пакетики, рассматривал их, складывал обратно и перебирал, всё больше краснея и волнуясь.
- Вот они! Ха! Тьфу ты, думал уж попёр кто! – он торжественно потряс пакетом макарон, - Всё, Михал Михеич, сейчас минуточку, соберусь, да двинемся, а то неудобно-то как вышло бы, - полдня по заказу супружницы толкался по Москве этой, будь она неладна, а и зря вышло бы, ан вот на тебе, выкуси – не зря!
Михаил Михеич, будто в пику своему компаньону худой, словно высушенный, безбородый и лысый, улыбнулся и, крякнув, перекинул через плечо свои мешки:
- Давай мне, что-нибудь, а то сам-то как утащишь, а у меня вон, видишь, одно плечо свободно.
- Да неудобно как-то, чтож, сам набрал у всех заказов, самому и нести! А как не брать-то, - все же, знаешь, в глаза смотрят, просют, а были бы хвосты, так и хвостами бы виляли!
- Давай, говорю, не уговаривать же мне тебя, в самом деле!
Разделив поклажу, потопали к выходу, сдали паспорта и вышли к тракту. Михаил Михеич снова посмотрел в сторону холма и предложил:
- А давай напрямки двинем, по полям, что тут пыль глотать, а там вон смотри, травка.
- Стемнеет скоро, не собьёмся ли?
- Да где там сбиваться, прямо за холмом ещё один, а там уж поле то, что не сеют перейти, как уже и рощи наши видно будет, пошли!
- Ну…так-то ты прав, напрямки-то оно ближе будет почитай версты на две. Пошли, что ли, не пропадём, небось.
Вместе со своими длинными тенями, тоже увешанными поклажей, спустились они от станции и медленно побрели в горку. Молчали. Перешли первый холм, а, едва перевалив за вершину второго, переглянулись и не сговариваясь сбросили груз, уселись на травку и достали табак: Дмитрий Филиппыч, уже изрядно вспотевший, - махорку и нарезанную газету, а Михаил Михеич кисет и трубку. Задымили.
За спинами их, по ту сторону холмов, оранжевое солнце уже засыпало и опускалось за край земли. Становилось прохладнее и, в растущих тенях от холмов, весёлые мухи плясали вокруг, сторонясь вонючего дыма, а впереди, где стелилось поле с редкими кустарниками и островками деревьев, стрекотали кузнечики, но всё это было тишиной, особенно прекрасной после шумной, душной и толкучей Москвы.
- А чего его не сеют? – кивнул на поле Дмитрий Филиппыч, - Земелька-то хорошая.
- Да помнишь, тут года два назад дворец строить собирались, техники понагнали, рабочих?
- Да как не помнить!
- Вот и перестали сеять.
- Кому дворец-то?
- Ну знамо дело кому, - Императору нашему, помазаннику, кому же ещё, раз дворец?
- Да не много ли у нас дворцов, так, если посудить, на одного императора?
- Да вот нас с тобой отчего-то и не спрашивают много их, или в самый раз.
- Ну так и где он?
- Кто? Император?
- Дворец.
- А кто его знает. Толкались тут, толкались, а потом пропали и мне не докладывали.
- И мне.
Докурили не спеша, навьючились и по полю потопали дальше и были в том безбрежном поле одни, разве что коршун висел где-то в небе, но вскоре оказалось, что нет – не одни. Не успел холм у них за спинами уменьшиться вдвое, как из кустов выскочил здоровенный детина, в чёрных очках и костюме:
- Стоять! Куда!
- А тебе не жарко в костюме-то? – поинтересовался Михаил Михеич.
- А очки-то, Михеич, гляди, - в пол лица. И мать родная не узнает!
- Разговорчики! Кто такие? Откуда? Куда?
- А сам-то ты кто, а то ишь, разорался!Да не больно-то мы и пугливые.
Детина помялся немного и вынул из кармана красную книжицу.
- Федеральная служба безопасности, старший лейтенант ИвАнов!
- Ишь ты! А каким лядом тебя к нам-то занесло? – удивился Михаил Михеич.
- Заблудился? – предположил Дмитрий Флиппыч.
- Так, деды, - старший лейтенант не сдавался, - вы ничо не попутали? Тут я вопросы задаю!
- Ну дык ладно, - согласился Михаил Михеич за двоих, - задавай. Чо орать?
Фээсбэшник снял очки, протёр, надел обратно, выдохнул.
- Кто такие?
- Крестьяне деревни Пешково. Он вот – Дмитрий Филиппыч, а я – Михаил Михеич.
- Куда направляетесь?
- Ты не поверишь, милчеловек, - в деревню Пешково.
- Откуда?
- Со станции общего класса.
- Что делали на станции?
- Ну ты странный, ей богу, сегодня же четвёртое июля – праздник, а нам по праздником разрешают в Москву, за продуктами на дизеле ездить.
- В мешках что?
- Ну если мы ездили в Москву за продуктами, то в мешках наших, как ни странно, продукты и есть. Смотреть будешь?
- Посмотрим, если надобность будет. Почему не по тракту?
- Так дело к ночи, - решили по полю срезать, чтоб быстрее и без пыли. Да что ты строгий-то такой? Случилось чего?
- Так служба же такая. Нельзя вам по полю, вот в чём дело-то.
Старлей вроде как даже засмущался, достал портсигар, предложил мужичкам папиросы (а те и не отказались), закурил и сам.
- А чего нам по полю-то нельзя? – уточнил Михаил Михеич.
- Так там же резиденция. СамогО! – ткнул старлей пальцем в небо.
Мужички посмотрели вверх.
- Храм, что ли?
- Да не того самогО, а нашего самогО!
- А, нашего. Понятно, а где же она?
- Ну там, - и старлей ткнул рукой в чисто поле.
Мужички переглянулись.
- А отчего же её не видно, если она там? - не выдержал Михаил Михеич.
- Так она же подземная! Экие вы чудаки, право.
- Подземная?
- Именно!
- А…почему?
- Ну как почему, здесь же, - старлей помахал рукой в воздухе, - вирусы всякие, а там (показал в землю) – санитария!
- А мы?
- Что вы?
- Ну вот, если вирусы, то мы-то как же?
- А, вы. Да что вы: вас-то много, а он у нас – один. Так что – нельзя вам тут, придётся обратно.
Мужички переглянулись, повздыхали и взяли ещё по папироске. Заложили их за уши.
- Служивый, - Михаил Михеич попытался заглянуть старлею в глаза, - пожалей ты стариков, а? Ну представь сколько нам обратно, а потом по тракту, да ещё с поклажей! Ночь ведь скоро.
- Да мне жалко, дядьки, жалко, но ничего поделать не могу, - приказ есть приказ!
- И то верно, - согласился Дмитрий Филиппыч, - а здравый смысл, есть здравый смыл. Вот сам посуди, ну чем мы ему (Дмитрий Филиппыч указал в землю) опасны? Мы же свои, местные, вот у нас и метрики имеются, да и знают нас тут все, вся жизнь, почитай, тут и прошла. Мы тихенько, а повезёт, так и СмогО увидим, а ну как погулять к вечерку выйдет, а тут мы и шапки долой и божецаряхрани, что мы, неучёные думаешь?
Старлей хохотнул:
- СамогО! Вот вы, дяденьки, забавные! Я пять лет в третьем кольце охраны служу и то ни разу его не видел! Так, ладно, постойте здесь.
Старлей повернулся и потопал к своим кустам.
- И ни с места! – обернулся он на пол пути.
- Я слежу за вами! – добавил,ныряя в кусты.
В кустах что-то зашевелилось и заспорили два голоса: один старлеевский и другой - погуще. Спорили долго, из кустов выглядывал, то старлей, то усатая полная рожа постарше, но в таких же очках: старлей явно волновался, а рожа была недовольна и раз даже осмотрела мужичков биноклем, а потом всё стихло и старлей вышел обратно.
- Пошли, проведу вас краем поля.
- Да мы сами, милок, чего ты будешь туфли-то свои стаптывать?
- Сами вы дальше тех кустов не уйдёте. И обратно не придёте и вообще уже никуда ходить не сможете, по причине того, что вас там застрелят.
- Надо же, - мужички еле поспевали за старлеем и разговаривали ему в спину, - прямо застрелят, не врёшь?
- А чего мне вам врать, будто вы барышни какие и я к вам интерес имею!
-Так за что?
- За покушение на безопасность!
- Нас?
- Вас.
- За покушения?
- На безопасность!
- Так мы же это…ну…того…какие с нас покушальщики?
- Враг коварен и опасен! От него всего можно ожидать!
- А у нас кто враг-то?
- Много кто. Чуть не весь мир, почитай!
-Да?
- Да. А вы что, телевизор не смотрите?
- Да откуда у нас телевизоры-то? Электричество и то по графику подают. Телевизор, ну ты загнул, на картинках только и видели!
- Потому вы такие тёмные и есть!
- Мы спорим, будто! Дык и чего там?
- Где там?
- Ну с миром-то всем? Чего они против нас-то ополчились?
- Ну чего, чего. Завидуют!
- Правда, что ли?
- Ну.
- А чему?
- Ну как чему: свобода у нас, демократия, процветание и технический прогресс. А как рванём ещё сейчас, так знаете, о-го-го!
- А мы рванём?
- А то как же! Времени на раскачку у нас нет! Духовность, опять же и в рай, считай, что проездной у всех с рождения выписан!
- А у них?
- Ужас у них. Содомия, воровство и сплошной морок! Гниль, в общем и разложение!
- За гниль-то, я помню, мне дед ещё рассказывал, а нынче и сам я уже дед, а они всё не сгниют никак.
- Это потому, что коварные! Ну всё, - отсюда уже безопасно. Вон вниз спускайтесь и этой стороны держитесь, скоро и деревню свою увидите.
- Покурим на дорожку, служивый? Уж больно папиросы у тебя вкусные!
- На паёк выдают. Говорю же – процветание!
- Оно так, оно так… - мужички закурили и долго отказывались от коробки папирос, которую старлей им дарил, но потом уговорились и взяли.
***
Наверху завыла сирена. Выла она глухо, но Сам всё равно поморщился, плавая в бассейне и подумал, что надо бы не забыть спросить с архитекторов, почему бассейн так близко к поверхности.
Личный охранник, он же второе лицо в государстве, заметил недовольство Самого и поёжился, вспоминая, не накосячил ли он где-нибудь в последнее время. Пока Сам фыркал и отряхивался, выходя из бассейна, охранник осмотрел столик – всё ли на месте и каждое ли на своём: заварочный чайник, кипяток, чашка белого фарфора на блюдечке, серебряная ложечка рядом на салфеточке, стопка блинов на блюде, серебряные же чашечки с икрой, мёдом, сухофруктами и орехами. Сбоку и чуть отдельно тикали личные наручные часы, - в последнее время они начали отставать и отставали уже почти на два часа, но никто не решался сказать об этом Самому и, поэтому, хотя на дворе был уже полдень и челядь ждала обеда, Сам полагал, что сейчас позднее утро и только собирался завтракать.
- Что за шум наверху? – строго уточнил Сам, просовывая руки в подставленный ему махровый халат ослепительной белизны.
- Прошёл дождь, Артём Артёмович, возможна радуга. Оповещаем население о необходимости спрятаться, во избежание огеивания!
- Это правильно!
Сам уселся в кресло, взял часы, завёл их и, секунду полюбовавшись, надел.
- Что у нас сегодня по плану?
- Совещание, Аркадий Аркадьевич, с тем самым вопросом.
- Все прибыли?
- Так точно, две недели назад, как положено, сидят в карантине!
- Хорошо. Чайку со мной?
- Благодарю, но, если позволите, откажусь, - вот только недавно пил!
Сам знал, что охранник откажется, но предлагать ему нравилось, как и то, что его называли не громоздким длинным и частями невыговариваемым титулом, а величали запросто, по имени-отчеству, будто родного. А тех, кто границ не видел и считал, что можно и на чай согласиться и ещё больше вольностей себе позволить, давно от себя уже удалил, да так, чтоб и возможности вернуться не было, а то дай им палец в рот, так они и власть потом поменять захотят. Так говорил его предшественник на посту, всенародно избранный после того, как его назначил тот, что был до него.
«И вот поди ж ты, - думал Сам, заворачивая икорочку в блин, - говорили же про предшественника, что он тот самый и есть, единственный, неповторимый и гениальный и только он и может вот так вот, как никто и как нам всем повезло, что он у нас есть, а как захворал и помер, чуть успев назначить меня, так и года не прошло до того, как тоже начали говорить и обо мне. Но про него-то льстили, понятно, а про меня правду говорят, но годы, - вот где напасть. Рыскают уже, стервятники, в поисках. Этот вон: стоит в глаза заглядывает, улыбается услужливо, а внутри-то рыскает, надеется, что его! Да вижу я вас всех насквозь, не зря же я гений, не напрасно. Но с годами надо что-то решать, да, страну-то оставить не на кого, а как она без меня, - пропадёт ведь! Ну ладно, сегодня и начнём, а там бог поможет, не зря же он меня, помазанника своего, на ношу эту благословил! А эти сидят там, по комнатам своим, трясутся, поди, не знают за что я с них сегодня спрошу, а и правильно! Пусть трясутся: их-то легко заменить, у меня охранников вон сколько – надёжных, проверенных, готовых в любой момент!»
Допив чай, Сам посмотрел на часы – до совещания оставалось ещё пол часа (по его часам, а так, - министры и представители регионов сидели в переговорной уже полтора часа) и он спокойно успевал принять душ и переодеться. Опаздывать он не любил: точность - вежливость королей, как когда-то кто-то говорил и пусть он и не король, чисто технически, но кого мы тут будем обманывать? Не каждый король мог так, как он может. А настроение-то улучшается! Ладно, пусть пока походит на свободе этот архитектор.
***
Если не шевелиться, то жара почти и не досаждала, а напротив- была даже несколько приятна. А Михаил Михеич и не шевелился. Он сидел на крыльце, курил трубку и рассматривал муравьёв, деловито сновавших по отполированным годами доскам крыльца.
«Надо бы их потравить», - Михаил Михеич следил за цепочкой мурашей, ловко огибавшей дырку от выпавшего сучка и не обращавших внимание на струйку дыма, которой их обдували.
Стукнул засов на калитке и по тропинке кто-то затопал, но поднимать головы и смотреть кто, нужды не было, - так сопеть и пыхтеть могли в их уезде всего два существа: медведь-шатун, который завёлся в прошлом году за дальней балкой, и Дмитрий Филипыч. Но шатуна мужики отловили к концу апреля и что сварили и съели, а что продали частями и вряд ли он собрался обратно, чтоб к июлю сопеть во дворе Михаила Михеича. Так что вариант оставался один.
- Фуууххх, - Дмитрий Филипыч плюхнулся рядом, - дай затянусь разок, а то запыхался, пока плыл до тебя по этой жаре!
Это сначала, после того, как вернулся со службы в морфлоте, Михаил Михеич пытался объяснить товарищу про гигиену, микробы, бактерии и вирусы, а теперь-то молча протянул трубку, - давно уже смирился.
- Фууухх, крепкий! – Дмитрий Филипыч вернул трубку после двух затяжек, - чем занимаешься-то?
- Маюсь.
- Чего так?
- Да что-то всё не то и не так, а что не то и отчего оно не так – понять не могу.
- Философия всё это, к чему она тебе?
- Будто я знаю. Ты что?
- Да по делу к тебе.
- А.
- Ну.
Помолчали.
- У тебя осталось чего?
- Осталось.
- Нальёшь стакан?
- Не рановато-ли?
- Да не мне, что ты! Шабашник у меня, сука, крышу кроет на сарае, выпросил вчера на ужин, для расслабления членов, а сейчас сидит, руки колотятся, не могу говорит, похмелиться бы! А у меня кончилось всё, а бражка не подошла ещё. Так я бы у тебя стакан, а потом, как сам выгоню, верну.
- Ну дык да, а то же я с тебя требую всегда.
- Не, ну должен же я был это сказать?
- Тоже верно. Сейчас, докурю только. Или торопишься?
- Я? Да куда мне торопиться? Я уже везде опоздал, где можно было, а шабашнику сдельно плачу, - пусть хоть до осени колупается. Мураши у тебя, видел хоть?
- Видал.
- Травить надо, а то, как в хату дорогу протопчут, мало не покажется! У меня вон, в позатом годе…
- Позапрошлом.
- Что?
- Позатот год называется позапрошлым.
- Ну да. Ну да. Так вот. В позатом годе у меня, как в хату тропы протоптали, так хоть караул кричи было! Насилу вывел! А твои ещё вишь, приличные, через крыльцо топчутся, мои-то из подпола лезли. Ты зайди, я тебе дам средство то, чем своих отвадил, у меня осталось!
- Тару принёс?
- Ага, а то как же!
Дмитрий Филлипыч вынул из штанов квадратный пузырёк, заткнутый бумагой.
- Стакан, больше не надо, а то лови его потом по деревне!
- Как скажешь, но смотри, - у меня крепкая!
***
В комнате было душно. Когда молчали, то молчание было душным и когда говорили, то душными казались и разговоры. Хотя исправно гудели вентиляторы и термометр показывал нужную температуру, но избавиться от этого душного чувства, что всё вокруг душно не удавалось никак.
Сам вертел в руках шариковую ручку. Она была красивая: чёрная, с золотой стрелой и приятно тяжёлая. Правда не писала уже давно: стержень закончился, а нового не достать было даже ему, но это же мелочи, что вещь бесполезна – важнее как она выглядит. Да и что ему записывать? Вот это вот их блеяние, которое сейчас польётся со всех сторон? Будто не знает он, что они ему говорить будут, но бумаги по столу были разложены – Сам долго не мог решить дилемму о том, что важнее: быть или казаться, но казаться ему однозначно нравилось.
В остальном стол, массивный, с огромной полированной столешницей, на которой мог бы уместиться небольшой автомобиль, был пуст. Как и следующий, который был приставлен к этому торцом и тянулся чуть не до конца зала для совещаний. Раньше, - свидетелей этому, кроме самого Аркадия Аркадиевича уже не осталось – за ним чинно восседали в креслах министры во время совещаний, потом сидели напряжённо, потом нервно ёрзали, а теперь и вовсе сбивались кучкой в дальнем от Самого краю зала, да ещё и за прозрачным вирусонепроницаемым стеклом. Дышали министры тяжело: на всякий случай в их части комнаты создавали разрежение давления, чтоб Самому уж точно ничего не угрожало.
По левой стороне от Самого висела огромная карта всей огромной страны с какими-то пометками и то там, то тут воткнутыми флажками разного цвета. Что они, флажки эти, обозначают, никто не знал – Сам втыкал их лично и только он и знал, что не обозначают они ровным счётом ничего, а просто красиво смотрятся и напрягают губернаторов регионов.
Сам лениво передвинул бумажки по столу, выступающий министр образования занервничал, хотя Сам его даже не слушал. А что там слушать? Бесплатное образование в три класса при церковных приходах получали все, а остальное только те, кто мог это себе позволить и сами они и решали (или думали, что решают), за что им платить деньги, но без министра-то как? Вот то-то и оно. До министра образования, Сам не слушал министра обороны и министра пропаганды, а после министра образования, не будет слушать ни министра сельского хозяйства, ни министра энергетики, ни министра финансов, ни вон этих троих, кто они, чёрт их знает. Сделает он вид, конечно, будто внимательно слушает представителей церкви потому, как без них нельзя – это раз и заслуга их в становлении этого порядка велика – это два. Ничего толком они ему не скажут, а снова станут просить денег, но – ритуал. А будет он ждать доклада одного только человека, ради которого, собственно, и собрал это совещание.
Человек этот, в отличии от остальных, видно было, что впервые в бункере: сидел чуть поодаль и рассеяно хлопал глазами. Одет был слишком просто и это тоже выдавало в нём новичка – строгих правил для внешнего вида не было, но были традиции, а они, как известно, заменяют собой правила с необычайной лёгкостью. Министры, генералы и прочие сидели увешанные орденами и наградами в строгих чёрных костюмах (кто не в униформе) и лакированных ботинках и только этот старичок ерзал на стуле в мешковатом сером пиджачке, когда-то синих брючках с пузырями на коленях и мало того, так трепал в руках шляпу того фасона, который встречался разве что на архивных снимках.
«И почему у него не забрали шляпу?» - размышлял Сам, поглядывая на старичка.
Министр образования, наконец, добубнил своё и выжидательно замер в полупоклоне. Сам подержал паузу, сделал вид, что что-то пометил на листочке и кивнул головой, - министр облегчённо выдохнул и плюхнулся на стул. Сколько там их ещё осталось с докладами? Сам совсем заскучал и не так, как обычно, а прямо остро и до злости на них всех оттого, какие же они дураки. С одной стороны, Сам и отбирал их одного к одному и они выполняют главную свою роль – преданы ему до умопомрачения и послушны, как вода в кране, но, с другой, божечки, как же это скучно! Сам бросил ручку на стол и, не глядя, ощутил, как напряглись министры, как выпрямили они спины, подобрали ноги, в готовности вскочить и немигающими глазами уставились в одну точку и точкой этой был он сам. А ему хотелось в спортзал, на обед, затеять войну: что угодно, в общем, а не эта тягомотина. Разве что старик – он здесь был важнее всего, важнее даже войны.
- Плохо, - сказал Сам, но объяснять не утруждался, - додумают сами что плохо и сами же себя высекут.
- Ничего вы сами не можете, всё самому приходится! Валерий Дмитриевич, здравствуйте!
Министры вздрогнули и посмотрели на старичка, - что за гусь такой, если Сам с ним лично здоровается и не надо ли его бояться на этом основании? Или следует плести против него заговор? Или, всё-таки, бояться – ох и тяжела жизнь на политическом Олимпе!
- Здравствуйте, товарищ верхо… - старичок даже не встал, - вот уж дерзость.
- Да что Вы, Валерий Дмитриевич, - Сам перебил его, - давайте без титулов, у нас тут всё по-простому, по свойски!
Надо же, подумали министры, которые на своём веку такого и не помнили, пожалуй, что всё-таки бояться. И заговоры плести тоже не помешает, но осторожно.
Сам подобрал ручку.
- Что там у Вас к докладу по нашему вопросу?
- Да я, собственно, - старичок (про которого все знали, что он – Валерий Дмитриевич, но кто он – не знали) прокашлялся, - я не совсем понимаю, отчего мне это поручили и чем я могу быть полезен?
Вот уж дурачок, дружно подумали министры, раз тебе что-то поручил Сам, то уж, как минимум, себе-то ты много чем можешь быть полезен!
- Ну как же, Вы же у нас видный учёный, с мировым, можно так сказать, именем! Кому же, если не Вам!
- Так я же физик. Ядерщик, – я ничего не понимаю в порученном мне вопросе и боюсь, что переквалифицироваться у меня уже не выйдет!
- Ну, знаете, Вы капризничаете прямо! Других-то учёных вашего уровня у нас и нет, кому же ещё поручать! Базу Вам выделили, средства…получили Вы?
- Да, получили, но здесь же не в средствах дело!
- Как это не в средствах, - ухмыльнулся Сам и все министры дружно заулыбались вслед, - если мало, то Вы так и скажите, мы добавим.
- Да нет же, это наука, понимаете, здесь не всё решают средства, мне нужны люди: вирусологи, иммунологи, генетики, химики!
- Мы Вам найдём! И батюшку выделим в поддержку! Самого прогрессивного! Да же, товарищи?
- Батюшку? Да, ладно, пусть, но квалификации специалистов! Они… я сомневаюсь, что позволят нам решить поставленную Вами задачу!
- А вот для того Вы нам и нужны! Для контроля. Чтоб всё было строго научно, но! Валерий Дмитриевич, время! Сроки поджимают!Вы уж, будьте любезны, не затягивайте! Прямо отсюда и на научную базу, там люди уже ждут, проведите отбор, помолитесь и за работу! Засучив, так сказать, рукава! И штанины, если понадобится!
Министры, генералы и попы дружно засмеялись. Валерий Дмитриевич рассеянно и непонимающе смотрел как они вытирают слёзы, хватаются за бока, будто колит от смеха, сгибаются, хлопают себя по коленям и подмигивают друг другу. Дураки, подумал Валерий Дмитриевич, ну как есть дураки ведь.
***
Михаил Михеич посидел ещё некоторое время и не то, чтобы опасаясь муравьёв, а скорее от безделья, пошёл к Дмитрию Филипычу за отравой. Жили они через три двора друг от друга и, чуть только пройдя первый, пустовавший, Михаил Михеич услышал крики Дмитрия Филлипыча, но деталей отсюда было не разобрать, - угадывалась только тональность. И не сказать, что нрава Дмитрий Филипыч был крутого, но крики с его двора были не редкостью – больно уж близко к сердцу он зачастую принимал то, что Михаил Михеич и вниманием наделять не считал нужным.
У второго двора он задержался: раскланялся с хозяйкой и выслушал её историю о том, что и как она подмешивала курам в корм в том месяце, а что начала в этом и какие яйца от этого получались тогда, а какие – теперь. Не то, чтобы он очень, или вообще хоть сколько-то, интересовался курами, но яйца любил и приходилось терпеть эти разговоры потому, что потом ему на пробу точно выдадут с десяток. Да и к соседке, не по здешнему чёрненькой, с огромными карими глазами, бойкой и хозяйственной, Михаил Михеич имел интерес, который он, по традиции, тщательно скрывал, правда про интерес тот знали все, за исключением разве что фельдшера. У третьего двора тот самый местный фельдшер не дал пройти мимо: уточнил как здоровье, посетовал на то, что упрямый Михаил Михеич всё никак, вопреки его советам, не бросит курить и назначил на завтра профилактический приём с осмотром, пока лето и людям некогда болеть потому, что есть работа. Михаил Михеич покорно согласился: с фельдшером выходило много дороже спорить, чем потерпеть часик его бубнёжа на осмотре и все в селе это знали, - не успел спрятаться от зоркого взгляда – готовься к осмотру! А крики со двора Дмитрия Филипыча всё не стихали и уже было даже любопытно, что так надолго завладело его нервной системой, да вот фельдшер никак не хотел отпускать – сбегал за линейкой и измерил родинку на шее Михаила Михеича: ему показалось, что она сильно раздалась в размерах, но, на удачу Михаила Михеича, оказалось, что нет.
К тому моменту, как Михаил Михеич добрался до двора Дмитрия Филипыча, буря утихла и Дмитрий Филипыч сидел на лавочке у своего забора, пытаясь скрутить себе самокрутку, чему настойчиво мешали дрожащие пальцы. Он продолжал бухтеть что-то себе под нос, краска ещё не сошла с лица и щёки пылали праведным красным.
Михаил Михеич присел рядышком, отобрал бумагу и махорку, свернул самокрутку и вернул обратно.Дмитрий Филипыч крякнул, но прикурить сразу не смог: Михаил Михеичу пришлось отбирать и спички, чтоб дать товарищу огоньку.
- Соседка яиц вон передала.
- Ага.
- Штук пятнадцать. Отсыпать тебе?
- Ага.
- Ну принесёшь потом тару, когда за отравой мне сходишь.
- Ага.
- Чего орал -то?
- Ага. А, орал-то… слушай, да шабашник этот, тварь, довёл! Дай, говорит похмелиться, а то руки трясутся, не могу работать…
- Это я знаю…
- Ну. Дал. По хозяйству там, то да сё, чего, думаю, тихо-то так? Иду искать – сидит за баней. Чего, спрашиваю, сидишь, сыть волчья, всё ещё руки трясутся? Нет, отвечает, смотри, - тверды как лучи закатные! А чего сидишь-то тогда? Да не вижу теперь, говорит, ровным счётом ничего!
Дмитрий Филипыч сочно сплюнул. Михаил Михеич, отвернувшись в сторону хихикнул, заглянул в торбочку с яйцами, хихикнул ещё раз, поглядел на Дмитрия Филипыча и, не выдержав, засмеялся вслух.
- Чего ты? – нахмурился ещё больше Дмитрий Филипыч.
- Е…е…ооо…
- Да чего смешного-то?
- Я…говорю…е...ещшшш…о…оооо…
- Да ну тебя! – Дмитрий Филипыч отвернулся было, картинно подбоченясь, но быстро сообразил, - А, ты в смысле ещё один стакан предлагаешь ему принести?
Михаил Михеич часто закивал, отмахиваясь от Дмитрия Филипыча, тот потерпел не долго и тоже прыснул смехом.
День стал склоняться к вечеру. Ещё не темнело, но свет уже был не тот, палящий, что днём, а посвежевший и не такой прозрачный, а это верный признак, что скоро ночь.И фельдшер и соседка-курятница пришли на смех и вскоре, на лавочке у двора Дмитрия Филлипыча, сидело их четверо и до самой темноты и первых звёзд в небе, они то обсуждали что-то, а то сидели молча, но молчанием не тяготились и как у них это выходило, не всякому было бы понятно, да не было в их селе давно никаких всяких или невсяких, а остались давно уже только одни свои.
Когда расходились, начал шуметь лес, запахло грозой и где-то вдали заворчал гром. Лето, которого все вольно или невольно ждали, показывало себя во всей своей красе, не оставляя карт в рукаве на потом, а выкладывая их прямо сразу на стол и Михаилу Михеичу это нравилось: ну лето на то и лето, чтоб и жара и солнце и грозы, а иначе, чего его ждать-то было?
***
Вот столько бы оно длилось это лето, как ты его ждёшь! Не было бы тогда в мире и печали, но что тогда то был бы за мир?
Лето прошло и заплакала дождями осень. Отревев своё, отмучавшись листопадами да отистерив грязями, умерла и осень и на смену ей, будто и не уходила, пришла зимушка-зима и потянулось неспешное время, словно напрочь замёрзнув тоже или сбиваясь в сугробах, что после затяжных метелей и до стрех у невысоких изб доходили.
Делать зимой было совсем нечего. Только тем и спасались Михал Михеич и Дмитрий Филипыч, что чистили тропинки друг к дружке, чтоб по тропинкам тем друг к дружке же в гости и ходить, - то чаю выпить, то пельменей налепить, а то и просто – покурить напару длинными скучными вечерами.
Заодно со своими тропинками, захватывали они дворы фельдшера и женщины с курями: фельдшер сам был городской и к труду деревенскому приучен слабо, хотя сопротивлялся всяческой помощи, но мужички успокаивали его тем, что его работа умственная, вот пусть головой и работает, а уж руками-то, да лопатами – они сами, с них-то и не убудет, а ему же лечить же надо же их же, а на возмущения, что лечиться-то они ходят только из-под палки, возражали, что да и вот поэтому тоже за это и отрабатывают. А женщина тому, что ей помогают и не возражала вовсе.
Первый двор от Михаила Михеича так и пустовал, как съехала с него семья прошлой весной на лесозаготовки, - по доброй воли, или нет, никто не знал – стоял он брошенным. Дом во дворе был ладный – в пять окон да с мансардным этажом, построен давно, но крепко, поэтому простоит ещё много лет, если кто его займёт, а так – нет, скоро придёт в негодность и обветшает. И от жалости к этому красивому дому, поставленному неизвестно кем и от скуки, чистили несколько раз пустой двор Михаил Михеич с Дмитрием Филипычем: пользы от того было немного, но меньше воды по весне вокруг дома стоять будет – и то дело. К Рождеству дом даже протопили – стало жаль его, горемыку, ещё сильнее, - на что фельдшер только пальцем у виска покрутил и сказал, что наука медицина тут бессильна, раз уж люди так сильно хотят сбрендить - но сами праздник встречали у соседки-курятницы: у той во дворе росла шикарная ель и не было нужды ходить в лес за молодыми ёлочками, рубить их и потом выметать из домов иголки до середины лета. К праздничному столу наготовили и натаскали всякого: Дмитрий Филипыч - квашеной капусты, маринованных огурцов, солёных груздей и мочёных яблок; Михаил Михеич – копчёной, вяленой и консервированной рыбы, да хлеба испёк по специальному секретному рецепту, известному одному ему, ну и самогонки само-собой,- у него в деревне самая лучшая была; соседка-курятница – приготовила жаркое, натушила и напекла кур, пирогов нажарила с луком да яйцами, а фельдшер сказал, блин, а у меня есть спирт, но приготовить я ничего не успел, - и все сделали вид, что они ему верят, что он умеет готовить вообще и да, просто не успел сегодня, посочувствовали такой ужасно занятости и подложили в тарелку побольше, а то вон худой какой.
Думали даже, сытые, пьяненькие и довольные стоя ночью под ёлкой во дворе и глядя в бездонное чёрное небо, что нет, пожалуй, хорошо и зимой, только разве что скучно, но, с другой стороны и то, что скучно, – тоже хорошо потому, как от постоянного веселья и с ума сойти недолго.
А после праздника Михаил Михеич остался жить у соседки совсем, чему фельдшер удивился, а Дмитрий Филипыч, наоборот, обрадовался, что наконец-то, а то сколько уже можно делать вид, что никто ничего не замечает, а чего не замечает, уточнил фельдшер, да я тебе потом объясню, успокоил его Дмитрий Филипыч, это ты с непривычки не видишь тут ничего, глаз у тебя того, да с какой непривычки, я тут девятый год живу, возмутился фельдшер, ну вот, подтвердил Дмитрий Филипыч, о чём я и говорю: ещё раза три по столько и привыкнешь, а пока слушайся старших.
И как ни тянулась зима, как не вязли дни в сугробах, как ни путались ночи в заснеженных лесах, а кончилась и зима и даже недолго сопротивлялась в тот раз: как-то чуть не в неделю, а снега уже и нет, и травка зелёненькая и птицы орут, что дурные и перемены. В ту весну они и начались.
***
Император умирал. И понял он это раньше, чем почувствовал.
Сначала в спортзале он обнаружил несвежее полотенце – оно лежала так же и на том же месте, где он его вчера бросил. Он вызвал заместителя, но вместо него пришёл какой-то новый моложавый парнишка, что было в принципе недопустимо. У парнишки бегали глазки, но бегали они не так, как у всех, при встрече с ним, - а по бегающим глазкам он был специалист,- а будто боялся парнишка чем-то заразиться, встретившись с ним взглядом.
- Вы кто? – холодно процедил Аркадий Аркадиевич
- Ваш личный охранник с сегодняшнего дня.
- А где… - Сам забыл имя предыдущего, - мой… тот, что был?
- Срочная командировка.
И это было более, чем странно и ещё, но Сам не верил, что так есть на самом деле и убеждал себя, что ему показалось, - в голосе нового не было страха.
- Почему полотенце не свежее?
Охранник молча пожал плечами и едва не хмыкнул.
- Немедленно заменить!
Сам едва сдерживал в себе злость, но после вакцины бессмертия, которую ему вкололи вчера, волноваться ему было нельзя во избежание повышения давления.
Премьер-министр взял трубку на четвёртом гудке и такого не было вообще никогда.
- Слушаю, Аркадий Аркадиевич!
Голос ласковый и нежный, как всегда, но что-то не так.
- Где мой первый заместитель?
- У него тяжело заболела мать.
- Мать?
- Точно так.
- И?
- Мы отпустили его в краткосрочный отпуск.
«Почему не спросили у меня?» так и подмывало Самого спросить, но допустить такой слабости, как глупые вопросы, он не мог.
- Вы будете наказаны за самоуправство!
- Есть!
И Сам, опуская трубку, услышал короткие гудки. Не поверил и поднёс трубку к уху – трубка передавала отбой! Сам почувствовал холодок между лопаток – его собеседник не мог повесить трубку, не убедившись, что он повесил её первым. Завтрак был испорчен не начавшись и Сам объявил срочное заседание кабинета министров на шестнадцать часов, - в четырнадцать ему нужно уколоть стабилизатор прививки и два часа после отдохнуть, а потом уж он им задаст перца!
***
И начались перемены именно с этого дома. Нет, ну для всего мира вообще не с него, конечно, а с чего-то более глобального, но для Михаила Михеича, например, именно с него. Он ведь как переехал к женщине с курями, как любой мужик вообще к любой женщине в принципе: сначала просто остался заночевать, потом сходил за зубной щёткой и табаком, через пару дней за запасными носками, после любимая чашка, плед, собрание сочинений Чехова, дрова нужного сорта для камина и пошло – поехало. Не остановишь, как паровоз под горку, раз уж на этапе носков не успел, в смысле успела, то есть не успела.
В аккурат на второй день после Радоницы, на брошенном дворе появились люди. Ловкие, рукастые и справные, - ставили они новые ставни, скребли, перекрашивали, белили, отмывали и чистили, но сами в доме не жили, явно наёмные: между двадцать шестым томом и вязанкой из ольхи с дальней балки, поделился мыслями с Дмитрием Филипычем Михаил Михеич, на что не то, чтобы более опытный, но точно более покорный судьбе Дмитрий Филипыч сказал, что ну да, что-то да будет и поживём, так увидим, а, если нет, то значит и не судьба нам, но, судя по скорости, то как пить дать, - судьба, а что это за рубаха у тебя никогда и не видел тебя в ней, уж не к свадьбе ли дело у вас идёт?
А нового хозяина двора увидал Михаил Михеич ровно на третий день от того второго, который после Радоницы, когда починял крышу у курятника и вешал на неё специальные, самим придуманные откосы, чтоб лисы не лазали.
Появился хозяин внезапно: не было ничего, кроме тишины на соседнем дворе, а через миг уже хаос, суета, крики: «Куда! Куда прёте, косорукие? Я куда сказал нести? А вы куда!» и всё в таком духе и голос, главное, знакомый какой-то. Но мало ли сколько голосов переслушано было за всю жизнь – это раз и любопытство не порок, но проявляют его только щенки, а матёрые волки, типа Михаила Михеева, просто ждут и виду не показывают – это два.
- Дедушка! Это ты, что ли?! Мать моя! Вот это да!
Михаил Михеич дозабил гвоздь и потом только обернулся, не очень то он и дедушка так-то!
- Иванов! Ты?
- Ага, - парень улыбался от уха до уха, - ИвАнов! Помнишь меня, значит!
- А как же, старлей, мы всех помним, кто добро нам делает!
- А кто зло?
- А кто зло, тех ещё пуще, но тебя добром поминаем, вот намедни только с Дмитрием Филипычем! – соврал Михаил Михеич.
- Правда?
- А то! – про одно и тоже можно и два раза соврать, всё равно за один сосчитается.
- Только я и не старлей уже.
- Капитан?
- Неее, вообще не служу, меня после того случая, как я вас, того…по несоответствию из органов турнули.
- Да иди ты!
- Точно!
- Ну прости, что, не со злого ведь мы умысла!
- Да не, как оказалось, вовремя вообще! Там такое потом началось, а я и не при делах, вроде как! Даже должен вам, выходит!
- Так, погоди, я за Филипычем сбегаю и обоим потом нам и расскажешь, а то он не простит мне! Погодишь?
- Так ко мне и заходите, я сейчас быстро на стол чего, да и поговорим, у меня и разговор к вам имеется!
Фельдшер с ними тоже увязался – сказал, что ему всё равно карту амбулаторную заводить нужно на нового жителя, так вот он, заодно, и.
Дом ожил, после того раза, как они его протапливали зимой и выглядел намного веселее, хотя переезд ещё только начался и бардака было порядком. Но одно дело стылая пустота и совсем другое- весёлый и уютный бардак.
На столе в большой комнате навалены были какие-то пакеты, стояла бутылка заграничного коньяка, а бывший старлей рылся в коробках.
- Заходите! Сейчас я, стаканы…тут вот закуски кой-какие на столе, что есть, сейчас мы так, а потом уже, как обустроюсь, по-людски!
- С хорошими людьми, - наставительно поднял палец Дмитрий Филипыч, - оно всегда по-людски! Хоть и на пне трухлявом.
Стаканов нашлось всего три и оказалось хорошо, что у фельдшера был свой, а что вы удивляетесь, удивился фельдшер, это называется гигиена, а то мне, по службе, где только не приходится!
Для затравки выпили по пол стакана, занюхали кое-чем со стола, потом по трети два раза, зажевали каким-то вяленым мясом и вышли на крыльцо курить.
- Я же, - начал рассказ ИвАнов, - как уволили меня, застал ещё новое веяние сверху – вакцину.
- Вакцину?
- Её, да, но не простую какую-нибудь от гриппа, свинки или коклюша, а от старения.
- Да иди ты!
- Ну. Император наш, будь он неладен, всё же помереть боялся. Спорт, здоровое питание, вся медицина, что в стране, считай, чуть не на него одного работала, но годы! Годы- то идут и вот задумал он науку в эту сторону развернуть, чтоб, значит, бессмертие придумали…
- Всем?
- Ага. Так и говорили, но мы-то с вами всё понимаем: оно-то всё всем, да где они те все? Отгрохали центр где-то у Урала, на самой, считай границе с Китаем, учёных туда нагнали, - жуть! Даже нам пайки поурезали – должны, говорят, понимать, всё на науку, для людей чтоб! Ну да…ну да… а тут вы! И меня из органов-то и того, донос настрочил кто-то, что слишком я мягкий для службы в органах и людей люблю, выходит, раз их мне жаль, а устав говорит, что не должно быть. Ну что, докурили? Пошли в хату, ещё добавим, а то волнуюсь прям, как вспоминаю!
Допили бутылку и откуда-то из кулей достали следующую.
- Я сперва, как уволили, растерялся, потерялся весь и всё, думал, вот и закончилась жизнюшка моя, что теперь делать-то буду? Но уволить-то уволили, а друзья у меня в органах остались, это да, спасибо им, встречались и они-то мне и рассказали, чтоб погодил я печалится, что с прививкой этой не так всё просто. Учёные говорят, что испытать её нужно сначала, тестирование провести, всё чтоб чин чинарём было, а Император ревнует, что кто-то раньше него бессмертным стать может и говорит нет, на мне испытания и проводите! Учёные его отговаривали и так и сяк, но он упёрся и ни в какую!
- Антинаучно всё это, - вставил фельдшер.
- Может да, а может и нет, кто его знает? Когда сильно веришь, оно, может и работает. Ну и сделали они эту вакцину в одном экземпляре, привезли ему. Вот, говорят, первую часть мы вам сейчас уколем, а вторую вы завтра в четырнадцать часов себе сами и бог нам в помощь.
ИвАнов замолчал и о чём-то задумался.
- И вот знаете что? У него же часы отставали на два часа с лишним, но так все боялись его, что никто ему этого сказать не осмелился и, выходит, страх этот, который он вокруг себя поселил и убил его. Вторую часть-то он себе позже вколол, так вышло.
- А, если бы вовремя, то стал бы бессмертным?
- Да это неизвестно. Как помер, исследования эти свернули сразу. Но, скорее всего, жив остался бы…какое-то ещё время. Блин, а у меня больше и выпить-то нечего, эх…жаль!
- Вот для чего фельдшер и нужен! Сидите, я сейчас спирта принесу.
Сидели до вечера. Бывший старлей рассказывал, что потом творилось в бункере и вокруг него, во всей стране, как всех трясло и колобродило и, в итоге, вот здесь он и оказался, - назначили его директором музея «Бункер», так как жить в нём никто не захотел и даром он никому не нужен оказался, а земли, что над бункером и вокруг, отдали ему вроде как в аренду, разрешили, в общем, ими пользоваться на своё усмотрение.
- И я вот что хочу! Артель организуем! Я, да вы, да остальных селян возьмём, всё по-честному чтоб, на равных паях и землю эту возделывать станем! Сад вишнёвый посадить хочу! Огромный чтоб!
- А чего вишнёвый?
- Ну вишни. Компот там, варенье. Продавать будем, а как цвести они будут, эх, представьте красота какая! Ну как вы, со мной?
- Курей ещё надо разводить! – подумал вслух Михаил Михеич.
- Курей?
- Их! У меня есть крупный специалист по разведению. Поставим курятники в низинке по краю и там развернёмся! Часть на откорм и мясо, а часть – несушек!
- Да. И курей давайте! И что там ещё, да хоть страусов!
- Это подумать надо, так, с кандачка, много не решишь! – как и в любой пьянке, Дмитрий Филипыч оставался самым трезвым и рассудительным, - Но идея, брат, хорошая, мы с тобой!
Но хоть и решили с кандачка не решать, но решали ещё долго! Уж и сверчки напиликались вволю и уснули, а они всё сидели, то в доме, то дымили на крыльце и думали, говорили, спорили и записывали. Чувствовали, что жизнь-то только и начинается.
***
Смерть поселилась в сердце твёрдым комком – это было первым ощущением. Потом комок стал звездой и распустил свои холодные лучи в ноги, в руки, в живот и в голову. Всё вокруг стало безразлично. Суета впечатления не производила и надежд не давала: он видел, что все просто делают вид, что что-то делают, а что делать не знают. Или не хотят, но спрашивать было бесполезно – в ответ могли и рассмеяться, а смех над ним был бы не хуже смерти, нет, но позором. Когда луч в горле сделался комком и дышать стало трудно, он хотел попросить вынести его наверх, но просить уже было некого – в огромной своей спальне он остался один и в первый раз за много лет ему стало страшно по-настоящему, не за власть, не за достаток и небывалый комфорт, а за то, что он умрёт, да так и останется здесь лежать, забытый всеми, пока не сгниёт.
Умер он под утро, когда пытался встать и пойти найти себе воды, - очень хотелось пить – но, едва встав, упал поперёк кровати и испустил дух. Он пролежал так, со свисающими на пол голыми тонкими ногами и стеклянными глазами, глядящими в белый потолок, до обеда следующего дня, когда его обнаружил старик-уборщик, - при жизни Сам не знал его имени, да даже и не видел никогда. Уборщик прикрыл его простынкой и позвал на помощь горничную. Вместе они снесли его тело в холодный подвал бункера, уложили на металлическую каталку и попытались закрыть ему глаза – глаза никак не хотели закрываться и тогда они положили на веки две монетки, выключили в подвале свет и ушли. В крошечной, почти непроглядной темноте и тишине, монетки эти немного поблёскивали – сквозь решётку вентиляции на них падал хилый лучик света из соседнего помещения.