Саня подхватил торчащий из земли перочинный ножик и, самодовольно улыбаясь, принялся размечать новую границу завоеванной территории. После Саниного броска у Витька остался маленький, чуть превосходящий по площади его детскую ступню островок. Витек невозмутимо сплюнул сквозь зубы на бывшие владения, забрал у Сани нож и приготовился к ответному броску. Как вдруг сверху послышалось громкое хриплое пение.

    Детвора и сизорылые доминошники задрали головы.

    В оконном проеме четвертого этажа, свесив ноги с подоконника, сидело безобразно пьяное тело. Тело пело и по возрасту годилось нам в отцы. Ощутив на себе людские взоры, тело заголосило еще громче и принялось дирижировать в такт своему проникновенному песнопению.

    На третьем куплете солист не удержал равновесие и таки пизданулся из окна. Со сцены в зал об землю-матушку. Во дворе стало пронзительно тихо. Никто не захлопал. Один из доминошников снял с головы панамку. Но, всем чертям и зеленому змию на зло, вокалист сгреб себя в кучу, принял вертикальное положение и потряс над головой сцепленными ладошками.

- Ротфронт! – пронесся по замершему двору хриплый голос летучего певца. После чего он, сильно пошатываясь и прихрамывая на правую ногу, юркнул в родной подъезд. Концерт был окончен, билеты обратно не принимались.

    На следующий день началась настоящая московская осень. Грязная и промозглая. Нам всем было по десять лет.

    Через пару недель в нашем квартале была преодолена новая высота. С девятого этажа, из окна собственной кухни за карточные долги выбросили каталу по прозвищу Клоун. Приземление Клоуна, как и в случае с певцом, было амортизировано нечеловеческой дозой алкоголя в крови. Так что он практически не пострадал. Сами не видели. Об этом мы услышали от старшаков.

    У меня есть подозрения, что леворукость и травматизм может передаваться половым путем. Мой отец – переученный левша, который умудрился переломать себе все, что можно, кроме хера. А я - его кожа, рожа и такой же переученный школой левша. Ну а калечить себя вообще было моим любимым детским досугом.

    В первый раз прочность собственного скелета я испытал буквально следом за Клоуном. Вскарабкался на дерево и, едва преодолев шестиметровую планку, рухнул на асфальт. Подвела треснувшая под ногой ветка. Помню, что очень хотелось зареветь. Но не получалось. Еще хотелось кричать, но кроме сиплого писка ничего не выдавливалось. Был болевой шок.

    Так я с тройным переломом костей стопы в первый раз побывал в детской травматологии на Полянке.

    Отскакав с месяцок на костылях, я уже на своих двоих вернулся в школу. Где безболезненно проучился до конца весны. В мае я сцепился со своим соседом Серегой Надыром. Надыр был старше меня года на три и занимался самбо, которое зародилось, увы, отнюдь не в Рио-де-Жанейро. Хоть мы и были тогда закадычными друзьями, от перелома плечевой кости меня это не спасло.

    И вновь знакомая Полянка.

    Гипса в тот раз не пожалели: наложили на всю руку от кисти до плеча и обернули корсажем вокруг груди. В тот же день, закованный в белоснежный панцирь, я вместе с мамой предстал на пороге соседской квартиры. Моя мама, самый добрый и мягкий в мире человек, хотела провести лекцию на тему «Драться – отстой. Дружить – круто!» Отчим Надыра дядя Сережа, в чьих жилах текла чистейшая ассирийская кровь, несколько иначе истолковал наш миротворческий визит. Он завел нас в пыточную (она же гостиная) и сухо попросил нас выбрать орудие казни, которым Надыр будет запорот до полусмерти. В меню присутствовали подтяжки, армейский ремень, прыгалки и шнур от магнитофона.

    Рука у дяди Сережи была тяжелая. А нрав свиреп. Но благодаря силе убеждения и безграничному человеколюбию моей матушки, Надыра миновала даже саечка за испуг.

    Через неделю позвонил Саня и рассказал, как Мишка из параллельного класса сорвался на перемене с тарзанки и с открытыми переломами кистей и черепно-мозговой травмой уехал на скорой. Тогда мама обняла меня и заплакала: «Слава тебе Господи, чудовище ты мое, что ты у меня дома переломанный сидишь»

    Мои кости срослись. Да и Мишку, впрочем, вскоре тоже починили. А к следующей зиме мне подарили снегокат. Не какой-нибудь «Чук и Гек», а самый что ни на есть «Аргамак». «Аргамак» по сравнению с санками – это как «Майбах» против «Таврии». Как же я был рад!

    Ну вот зачем я тогда с той горки скатился, спрашивается? Это даже не горка была, а стена ухабистая. Все зассали, а я съехал. Практически до выхода в горизонталь. Потом потеря управления и перелом голени. Красивый перелом получился. Я снимок рентгеновский видел. Как будто волосок черный на кость положили. Тонко и ровнехонько-ровнехонько.

    По дороге на ставшую уже вторым домом Полянку мама опять плакала. Из-за меня. Надоело ей, что я из гипса не вылезаю. Устала она.

    Потом родители развелись. И я почему-то перестал ломать кости. Лишь в шестнадцатилетнем возрасте с разбегу приложился лбом о бетонный угол. Некоторые люди после таких соприкосновений внезапно начинают говорить на суахили или видеть мертвецов. Я же тупо отделался сотрясением мозга.
В тот же год Клоуна вышвырнули из того же окна.
Трезвого. Увы...