Продолжим повествование. До кокосовых пальм над головой и бананов на обед, ожидающих нас в вожделенной бухте тёплого Южно-Китайского моря, ещё надо добраться, а пока у нас унылые будни и суета несусветная. Дни несутся, как в безумном калейдоскопе, – дурдом отдыхает, и конца-края этому состоянию не видно. Все события происходят в экстремальном режиме, только успевай поворачиваться: бункеровки водой и топливом, погрузки продовольствия, регенерации, запасных частей и прочего имущества, которое может понадобиться в дальнем походе. Особенно важная часть предпоходовой подготовки – приём-передача личного состава. Дембелей, которым скоро домой, надо кому-то сплавить, вместо них получить моряков помоложе, и при этом желательно не полных идиотов. А как с первого взгляда определить, кто есть кто, – никому неизвестно.
Лодка – что проходной двор. По отсекам бродят толпы народу: проверяющие, помогающие и какие-то вообще неизвестные личности. Может, это шпионы? Ну и чёрт с ними, лишь бы не мешали. Работяги с судоремзавода что-то пилят, выносят, приносят, варят, срезают и опять приваривают. Шум и скрежет такой, что ушам больно, дым, что называется, стоит коромыслом, от него першит в горле и слезятся глаза.
Но и в этой обстановке офицеры самоотверженно трудятся: в кают-компании стрекочут печатные машинки, изводя килограммы бумаги на инструкции, приказы, планы и прочую макулатуру, механик с выпученными глазами носится по отсекам, переругивается с работягами, проверяет выполнение работ и устраивает разносы зазевавшимся бойцам. Даже замполит с утра чем-то озабочен. С утра бродит по отсекам, пристаёт и мешает всем. Перед обедом придрался к акустику за то, что у него в рубке бардак. На чтотот вполне резонно заявил:
– Вам, товарищ капитан третьего ранга, хорошо: рот закрыл – рабочее место убрано!
Зачёт по глубоководному погружению, хоть и со второго захода, но мы получили. На этот раз ничего страшного не произошло. Ничего не оторвалось, не отвалилось и не лопнуло, но куда-то делись двадцать тонн солярки, которые были в наличии до начала погружения. Находились они в одной из топливно-балластных цистерн, которые конструктивно так устроены, что топливо по мере расходования замещается забортной водой. И вот оно как-то так заместилось, что воды сколько угодно, а топлива нет, хоть ты тресни. Куда делось – никто не знает, но разбираться некогда, списали по акту и тут же получили новое, даже ещё больше, чем было. А что делать? Лодку надо побыстрее выпнуть на боевую службу, графики соблюсти и в Москву доложить. А то, что цистерна дырявая и топливо при первом же погружении опять в море вытечет, никого уже не волнует. Страна у нас богатая, лесов, полей и рек, а нефти в особенности, много. Пусть империалисты проклятые завидуют и экономят себе каждый литр.
С горем пополам заменили боезапас. Почему с горем? Объясню. У торпед, как и у колбасы, есть свой срок годности, после которого их, как и колбасу, использовать ещё, конечно, можно, но нежелательно и даже опасно для здоровья. От несвежей колбасы в худшем случае понос случится, а от просроченной торпеды можно и на воздух взлететь. Поэтому перед боевой службой те торпеды, которые уже год пролежали в аппаратах и на стеллажах, приходится выгружать и взамен получать новые.
Двадцать одну из двадцати двух таких несвежих торпед, несмотря на двадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, мы выгрузили без особых приключений и даже быстро, за какие-то два часа. Уже давно стемнело, и время было такое, когда дети, посмотрев «Спокойной ночи, малыши» и в очередной раз не дождавшись папы с работы, легли спать, а их мамы, окончив в свою очередь просмотр «Прожектора перестройки» и нагрев супружеское ложе, всё ещё надеялись увидеть своего благоверного дома (впервые за эту неделю) и чутко прислушивались к шагам на лестнице.
Решался вопрос, что же нам, отмороженным, грязным и уставшим, сегодня делать: оставаться ночевать здесь, на опостылевшем железе, или в предвкушении тепла и домашнего уюта сделать рывок и успеть на последний автобус в город. Понятно, что второй вариант был предпочтительней первого, но оставалась последняя торпеда, засевшая в носовом торпедном аппарате номер два. Чтобы сбылись надежды всего экипажа на достойный отдых в тепле и уюте, кому – в домашней, а кому – просто в чистой постели, от меня требовалось срочно торпеду извлечь, выгрузить на пирс и укатить на специальной каталке на ТТБ[1]. После чего к полуночи ещё можно было успеть домой и оставаться там аж до шести утра. От нас, минёров, зависело хрупкое семейное счастье 22 человек офицерского-мичманского состава. И хотя не все участвовали в выгрузке, но все вынуждены были сидеть в своих отсеках по тревоге, как и положено при подобных манипуляциях с боезапасом.
Но мы, как говорится, предполагаем, а Бог располагает. Не суждено было нам ни в эту ночь, ни в другую, да что там – во всю последующую неделю отметиться дома. Хотя и вёл я тогда жизнь скитского праведника: не пил, не курил, жене не изменял, в партию не вступал, но, видно, чем-то всё же успел прогневить Господа. И постигла меня неотвратимая, как крах мирового империализма, кара за что-то когда-то мной содеянное. Я думал, какое же такое злодейство успел совершить в своей тогда ещё короткой жизни, вспоминал детство, юность, «мои университеты», но достойных злодеяний отыскать так и не смог. Ну не считать же махровым злодейством распитие бутылки пива на троих в песочнице, будучи уже в детском саду, в старшей к тому же группе. Или угон велосипеда в третьем классе, на котором мы с пацанами полдня катались, набили «восьмёрку», и потом подбросили откуда взяли. Я уже начал склоняться к мысли, что отвечать приходится за то, что в пятом классе, поднаторев в химии, я самым бессовестным образом выводил из дневника заслуженные двойки и замечания по поведению. Да, безусловно, это страшный грех, но он был так давно, что как-то не верилось в такую злопамятность высших сил. Покопавшись в более близких временах, я наконец нашёл то, что искал.
Да, было оно, злодейство, и не далее как позавчера, и надо же – уже и расплата наступила! Пол-литра спирта, взятого у командира на прошлой неделе для списания, утопленного в море бинокля, я по назначению не употребил. Бинокль так и остался несписанным, а весь спирт мы с Васей-механёнком и младшим штурманом выпили в их каюте на ПКЗ[2], при этом ещё и закусывали казёнными продуктами из провизионки и на чём свет стоит крыли начальство и (страшно сказать) самого командира!
И вот теперь, когда все на взводе и экипаж считает минуты до отхода последнего автобуса, эта проклятая двухтонная болванка застряла в своём логове и наотрез отказывается оттуда выходить. Флагманский минёр – старый облупленный каптри – этих торпед за свою загубленную на подводном флоте жизнь загрузил и выгрузил не одну сотню, но сейчас и он в замешательстве стоит перед открытым зевом торпедного аппарата и чешет отполированную лысину.
Мы же всё делаем правильно, по выверенной и накатанной поколениями минёров технологии! Тут не требуется умение брать тройные интегралы или бином Ньютона различными способами доказывать, тяни-толкай – вот и вся наука. К хвостовику торпеды прикреплён специальный зацеп, трос от которого намотан на электрошпиль. Шпиль гудит-надрывается, тянет, искрит и уже начинает дымиться. Трос – как струна, а торпеда – ни с места.
Подошли в отсек командир со старпомом. Кэп для начала выразился шестиэтажно. Не помогло. Ещё добавил: гамадрилами пьяными обозвал, папуасами рифлёными, румынами гваделупскими и ещё как-то, не помню уже. Всё равно не идёт, зараза! Встали «отцы-командиры» в недоумении посреди отсека и не знают, чем еще можно помочь. Старпом предложил залезть на трос и попрыгать. Залезли, попрыгали. Боцман к ним присоединился, потом механик. Трос пружинит, гудит – ноль эффекта. Лежит торпеда себе в аппарате, словно приклеенная.
Когда в отсеке появился замполит, у всех затеплилась надежда. Оно, конечно, понятно, что без идеологической поддержки и тут не обойтись, но меня особенно вдохновила масса его тела. И правда, замполит у нас был хороший, килограммов сто живого веса. Чтобы такое добро зря не пропадало, командир и его загнал прыгать на трос. Так они и скакали, пока не устали или не укачались. В итоге командир ещё раз всех обложил: одних за то, что плохо тянули, других за то, что плохо прыгали, и в ещё более страшных выражениях обрушился на «мудоголовых кропателей» из Штаба Флота, по стратегическим планам которых мы завтра уже в семь тридцать утра должны сниматься со швартовых и следовать в Конюхи[3] на погрузку ЯБП[4] .
– Делайте что хотите, хоть членами своими её оттуда выковыривайте, но до пяти утра о выгрузке доложить! А не то я устрою вам... ужасы половой жизни...!!!
Тут я должен сделать небольшое лирическое отступление и заранее попросить прощения у чрезвычайно интеллигентных и особо чувствительных читателей, а особенно у читательниц, мнением которых очень дорожу. Сам я такие выражения никогда не употребляю и даже не знаю об их существовании. Но командир!.. Как я могу за него отвечать? Заставить молчать всю книгу одного из самых главных персонажей я не в силах. Пусть я потеряю часть своих потенциальных читателей, но против правды жизни пойти не могу. Обращаю Ваше внимание, что словосочетания эти – это не какая-то там банальная площадная брань, а высокий штиль, которому есть даже определение в Корабельном уставе. «Флотская ненормативная лексика – сказано там – это комплекс непечатных выражений, предназначенных для управления кораблём, частью и соединением. Он служит весомым дополнением к сводам «командных слов» и «эволюционных сигналов», способствует повышению скорости исполнения команд и пресекает всякие сомнения в необходимости немедленных действий по их реализации».
Надо заметить, что командир наш был человек культурный и вполне интеллигентный. Он даже носил очки! Кроме того, читал. Даже сейчас, когда в суете сборов некогда было порой и в гальюн сходить, таскал в портфеле потрёпанный томик Платона и в редкие свободные минуты с интересом его листал и что-то даже подчёркивал. Он не только знал, как правильно поставить в сложноподчинённом предложении неопределенный артикль «бл@дь», но запросто мог перевести на нормальный русский язык и даже ответить какому-нибудь умнику на вопрос типа: «На чём основывает уверенность и императивность своего морального действования тот, кто не намерен, для обоснования абсолюта этики, опираться ни на метафизическиепринципы, ни на трансцендентальные ценности вообще, ни даже на категорические императивы, имеющие универсальный характер?».
Можно также сказать, что он был истинный джентльмен: если кого и ругал матом, то обязательно с обращением на «Вы». Будучи на берегу, ни одну красивую женщину не оставлял без достойного внимания: комплимента, приглашения поужинать или хотя бы переспать. Жене своей командир почти не изменял и всегда учил нас, молодых, что супружеская верность – это никогда не изменять жене без необходимости. Как отличный семьянин, отдавал супруге не меньше половины зарплаты, каждый год возил к маме в Ленинград, стоически терпел тёщу и никогда не забывал вовремя преподнести жене цветы или какую-нибудь безделушку. С прочими женщинами был галантен и щедр, и даже если сам и предпочитал 96%-ый спирт, то их поил вкусной водочкой.
За это ли, за ещё какие достоинства, но женщины платили командиру взаимностью, несмотря даже на несколько звероподобный его вид. Впрочем, даже столь явные признаки интеллигентности, как очки на носу и томик Платона, не мешали командиру быть страшными матерщинником. Как только он приходил на службу и открывал рот, то всё – пиши пропало, сразу же в тексте можно ставить сплошные многоточия. И матерился-то он не со злобы, а как-то само собой получалось и выходило не обидно и даже порой смешно. Вот как однажды, будучи в лирическом настроении, командир рассказал о семейной прогулке в город:
– Идём, – говорил он, мечтательно вспоминая о хорошо проведённом выходном дне, – по Набережной: жена... бл@дь, дочка... бл@дь и я... ёб@ый в рот...
Дальше продолжать не буду, потому как обычному читателю могут привидеться сплошь махровые извращения, чего, конечно же, там и в помине не было. Просто люди вышли погулять в выходной день по городу, что так редко случается в семье командира подводной лодки. А всему виной эти подлые слова-паразиты.
И вот для того, чтобы не грешить против истины в своём, как мы помним, на целых 95,5% правдивом повествовании, я вынужден следующую фразу, которую произнёс командир, воспроизвести целиком, за что слёзно прошу его извинить. А сказал он буквально следующее:
– Если до утра эта бл@ская железяка не окажется на пирсе, я тебя, минёр, и всю шоблу твою отмороженную буду е@ть смертным ё@ом по колено в крови! По самые гланды, с особым цинизмом, дерзостью и жесткостью проникновения! – после чего пнул ногой туго натянутый, загудевший, как басовая струна, трос, гневно сверкнул глазами и убыл на доклад в штаб.
Вдохновлённые и окрылённые, мы с удвоенными силами накинулись на подлую «железяку». Чего мы только не делали! Я даже втихоря, чтобы никто не видел, пробовал строптивицу-торпеду поцеловать. Удалось это мне не сразу и только в заднюю, единственную пока ещё доступную часть. Но даже это не помогло! Исчерпав все внутренние резервы, мы перенесли с палубы в отсек и установили напротив аппарата большую торпедопогрузочную лебёдку. Вновь начали тянуть – не идёт. А лебёдка-то не шутка – пятитонная! Прицепили ещё один, третий уже, трос через систему роликов и погрузочный люк к КАМАЗу-автокрану, стоящему в ожидании на пирсе. КАМАЗ попятился, трос напрягся...
– Ну, – думаю, – сейчас что-то обязательно должно произойти: или трос лопнет, или торпеда выйдет из аппарата – третьего не дано. Только бы там, в отсеке, никого не прибила!
Но нет! Видимо, не испил я ещё до дна всю чашу причитающихся мне страданий! КАМАЗ обнадёживающе газанул, пустил густое облако дымовой завесы, отчего тёмная ночь стала ещё темнее и... самым позорным образом начал шлифовать задними колёсами обледенелое железо пирса. Мотор рёвёт, дым уже и из-под колёс валит, а машина не движется ни на миллиметр. И тут стало мне так тоскливо и обидно за себя и свою загубленную жизнь, что прямо хоть под этот КАМАЗ кидайся. Вспомнилась, какие уже по счёту сутки, ложащаяся спать одна жена. Вспомнились беззаботные, безоблачные дни детства, юности... Три часа ночи! Нормальные люди лежат в тёплых, уютных постелях, а я тут на морозе, грязный, мокрый от пота и снега, непонятно чем занимаюсь!
Командир из штаба вернулся с лицом суровей, чем у прокурора. Видимо там его пытались изнасиловать, а он из последних сил не дался. Как всегда, командир нашёл нужные слова:
– Обосритесь, – говорит, – хоть все разом! Калом хоть всю её смажьте, но если через час торпеда не будет на пирсе, я вам..., я вас...! – и опять материться начал. Да так, что даже старпом наш, на что уж сам виртуоз в этом деле, признанный истинный ценитель-профессионал, побледнел и затрепетал, как осиновый лист! Видно, крепко в штабе командиру всё же досталось.
Но – нет худа без добра! Слово «смажьте», вылетевшее из уст командира в такой оригинальной интерпретации, оживило полёт моей творческой мысли:
– Конечно, надо как-то извернуться и попытаться смазать! Не калом, конечно... Где ж его тут столько взять? Но чем?! И как это умудриться сделать? Ведь торпеда плотно лежит внутри железной трубы на специальных направляющих полосах-дорожках. Туда никак не подлезть, никакую смазку под нёе и тем более по всей длине нанести не получится.
Но что-то надо придумать, ведь должен быть выход! Он всегда есть, надо только хорошо его поискать. Муки творчества! Начинаю лихорадочно соображать, перебирая варианты:
– Заполнить аппарат водой? Нельзя! Если замочить боезапас, торпеда стоимостью около пятидесяти тысяч народных рублей, тех ещё, полновесных советских, выйдет из строя. Мне же придётся до конца жизни её выкупать!
– Налить через горловину машинного масла? Можно, в принципе, но поможет ли? Масло слишком вязкое, в отсеке собачий холод, не проникнет в зазоры куда надо, не смажет.
– Солярка? Это уже интересней! И тут меня осенило! Школа... органическая химия... Какое самое текучее вещество? Точно, керосин!!! Затечёт даже куда и не надо. Ну конечно, как же я раньше не догадался!
Не буду загружать читателя подробностями поиска керосина. Эта эпопея достойна отдельной главы. Скажу только, что в три часа ночи в заснеженном, промерзшем и, кажется, совсем вымершем городе найти две канистры керосина оказалось намного труднее, чем, возможно, целую цистерну спирта. Но уже в полпятого утра через смотровую горловину в трубу торпедного аппарата я вылил дрожащими руками обе канистры этой – на тот момент самой драгоценной для меня – жидкости, подождал пять минут и добавил ещё – для верности – столько же солярки.
Через десять минут открыл заднюю крышку, через пять торпеда уже была на стеллаже, а ещё через пятнадцать её уже катили бойцы по заснеженному пирсу на тележке сдавать на ТТБ.
В пять утра командир выслушал доклад минёра о завершении выгрузки боезапаса, криво ухмыльнулся и сказал:
– Ну вот, видишь... Я же говорил! А ты – «застряла, застряла»! Это где ж видано, чтобы минёр не смог вытащить то, что сам засунул? – Затем налил по полкружки спирта. Выдохнули, одним глотком замахнули, шпротами закусили, и на душе будто бы полегчало. Через тонкий шланг командир нацедил из канистры в бутылку и со словами: – На, по пятьдесят грамм своим налей, чтобы не заболели, – передал её минёру.
Через час лодка была готова к выходу в море, а ещё через тридцать минут, согласно планам «мудоголовых кропателей», снялась со швартовых и, зарываясь в бурунах, в клубах пены, понеслась по штормовому морю в Конюхи на погрузку ЯБП.
[1] Торпедо-техническая база.
[2] Плавказарма.
[3] Бухта Конюшкова в 50 милях от Владивостока.
[4] Ядерный боеприпас.