Сведения о месте рождения Борисыча долгое время были покрыты завесой тайны. Доподлинно было известно, что на службу он призывался из Москвы и что папа его был высокопоставленным дипломатом. С первого по восьмой класс Максик учился в школах для детей служащих при посольствах СССР в США, затем Великобритании. В Союз приезжал только на каникулах. Понятно, что владел он и языками: английский знал в совершенстве и довольно сносно изъяснялся на французском. Позже, когда штурман был уже на гражданке, случайно выяснилось, что местом рождения в паспорте у него значилось: г. Вашингтон. Сам Борисыч об этом никогда не говорил, наверное, стеснялся, и Родину свою заокеанскую почему-то не очень жаловал.
Понятно, что жизнь и карьера маленького Максика была просчитана родителями на десятилетия вперед. После окончания школы неминуемо – поступление в МГИМО, затем тяжкий труд на дипломатическом поприще на благо отечества, персональная пенсия, государственная дача, шмотки, тачки и похороны на Ваганьковском кладбище за государственный счёт. Но планам родителей не суждено было сбыться.
Приехав после восьмого класса из рафинированного заграничья в СССР (папа занял высокую должность в МИДе), Борисыч попал в неприглядную действительность эпохи застоя конца семидесятых. Конечно, он был определён не в простую школу, а в элитную, при МГИМО. Можно было сказать, что спланированная родителями карьера его начала сбываться, но вот тут-то у родителей начались сплошные разочарования. Нет, вы не подумайте, что, столкнувшись с советской действительностью, Максик заартачился, стал требовать вернуть его назад на заокеанскую Родину. Наоборот! В Советском Союзе ему очень понравилось, и в первую очередь понравились люди. Первые уличные знакомства свели Борисыча с обычными пацанами. Первая бутылка портвейна, первые драки, походы на танцы, первая любовь...
В школе дела обстояли не так хорошо. В течение месяца он отхерачил в классе всех мажоров, за второй месяц та же участь постигла мажоров классом старше. Дети стали бояться ходить в школу. Естественно – возмутились их высокопоставленные родители. Папу Максима на самом высоком уровне настоятельно попросили перевести своего неуправляемого отпрыска в другую школу. Новая школа была самой обычной. Парни были что надо. Именно тут Борисыч первый раз и сам получил по морде. Жизнь налаживалась!
Родители какое-то время пытались на него повлиять, поставить на верную стезю, но, будучи разумными людьми, поняли, что сын их далеко не дурак, что свою жизнь он решил делать сам, оставили его в покое и переключились на младшего сына. У Максима был шанс окончить десятилетку с золотой медалью, по всем предметам у него были отличные оценки, но «неуд» по поведению позволил государству сэкономить несколько граммов драгоценного метала.
Прочитав ещё в раннем детстве «Как закалялась сталь», своим жизненным кредо Борисыч сделал принцип «быть там, где трудно». Разъезжая с родителями по сытым заграницам, непросто было в полной мере его реализовать. И хотя он старался создавать себе максимум неудобств: мылся только холодной водой, никогда, даже при посещении Нью-Йоркских небоскрёбов, не пользовался лифтом, заставлял себя не есть вкусное (особенно когда очень хотелось) и есть невкусное (когда не хотелось совсем), но это было всё не то. Прочитав «Что делать?» Чернышевского (а это был 7–8 класс), Борисыч, вдохновившись Рахметовым, ещё больше усложнил себе жизнь. Он выкинул матрас, притащил лист фанеры и стал спать как бы на голых досках, с открытым окном, и даже зимой.
Окончив школу, Борисыч поступать никуда не стал. К тому времени он уже наработал на улице определённый авторитет. С лихой компанией подобных ему головорезов он принялся шерстить спекулянтов и подпольных цеховиков. Этого дерьма в Москве тогда уже вполне хватало, и бригада Борисыча работала без выходных, практически на износ. Такая работа его вполне устраивала: ненормированный рабочий день, возможность проявить творческую инициативу, испытать упоение от выброса адреналина, ну и результат всегда налицо. Именно тогда за Борисычем стали замечаться первые странности. Своих жертв он не грабил и не рэкетировал в классическом понимании этих слов. Произведя оперативною разработку какого-нибудь барыги, он заявлялся к нему на дачу или домой, немножко бил и делал предложение, от которого, как говорится, невозможно было отказаться. Барыге предлагалось либо быть до полусмерти избитым и ограбленным, либо тут же написать явку с повинной и отнести её куда следует. Если барыга соглашался, но потом обманывал, его вновь ловили, нещадно били и грабили. Подавляющее большинство предпочитало второй вариант. Зарплату же Борисыч и его верные нукеры получали с тех, которые обманывали или сразу предпочитали вариант первый.
Поначалу всё было хорошо: бригада новых Робин Гудов с энтузиазмом занималась общественно полезной деятельностью, районные ОБХСС пухли от покаянных заявлений неожиданно прозревших барыг, Борисыч с удовлетворением подсчитывал суммы, ежемесячно возвращаемые им в доход государства. Жизненное кредо, сформулированное в одном из школьных сочинений на заданную тему: «приносить максимальную пользу стране, быть там, где трудно», находило своё воплощение.
Первые проблемы возникли месяца через три ударной работы. Один подпольный миллионер после наезда подтянул свою крышу. Произошел разговор на повышенных тонах, силы были не равны – у приехавших оказались стволы, Борисычу пришлось ретироваться. Потом, обзаведясь обрезом двуствольного ружья и раритетным Наганом образца 1895 года, Борисыч стал себя чувствовать гораздо уверенней и уже не отступал. Будучи сыном дипломата и имея собственный недюжинный дипломатический талант, он порой выкручивался из самых безнадёжных ситуаций и оружие почти никогда не применял.
Но самый неприятный подвох ждал Борисыча со стороны государства, интересы которого он так рьяно соблюдал. Какая-то неблагодарная тварь, не желающая ни заявление писать, ни быть ограбленной, имела наглость обратиться в милицию. Возбудили уголовное дело, Борисыча промурыжили около месяца в СИЗО. Хорошо, что пострадавший потом одумался и заявление забрал. Борисыча отпустили, строго предупредив.
Но Боричыч не пал духом. Приносить пользу Родине можно везде. Он распустил свою бригаду и устроился на автозавод имени Лихачёва (ЗИЛ) учеником слесаря. На первую официально полученную трудовую зарплату купил матери огромный букет цветов, отцу – бутылку самого лучшего армянского коньяка, поблагодарил за счастливое детство и переехал из шикарных апартаментов в центре Москвы на съёмную квартирку в зашарпанной сталинке на Автозаводской. Началась его самостоятельная трудовая жизнь. За несколько месяцев, проведённых на этом прославленном предприятии, Борисыч поднялся от ученика до слесаря-моториста четвёртого разряда. Двигатель ЗИЛа он мог разобрать-собрать с закрытыми глазами. Впоследствии, когда уже служил на подводном флоте, не мог пройти мимо ставшего колом где-нибудь на оживлённой улице грузовика. Он подходил и в чём был – в тужурке с галстуком, при параде – отодвигал от открытого капота растерянного водителя, засучивал рукава и не более чем за полчаса реанимировал любой вздумавший было умереть автомобиль. Частым гостем у Борисыча случался начальник гаража нашей береговой базы, и я не помню случая, чтобы штурман не смог ему помочь.
Когда министром обороны был объявлен весенний призыв, Борисыч, не дожидаясь повестки, сам явился в военкомат, потребовал призвать его в ВДВ и отправить в Афганистан, где всё только начиналось.
О войне Борисыч рассказывал неохотно, скупо, но не ломался, не изображал из себя пропахшего потом и порохом охеренного фронтовика. И так называемый афганский синдром его счастливым образом миновал. Видимо, потому, что действительно воевал, а не околачивался вокруг, да около. Нормальный мужчина по природе своей воин, и всё, что связано с войной – грязь, кровь, оторванные конечности, потеря товарищей, – дело для него обычное. Вернувшись с войны, он не сойдёт с ума, не побежит к психологу, не озлобится, не сопьётся. А загадочный тот синдром это придумка журналистов, так же как чеченский и прочие. Мысль не моя, Борисыча. Наверное, так оно и есть. Иначе почему не было синдрома Сталинградской битвы или Курской дуги? Наше поколение ещё имело возможность плотно общаться с ветеранами Отечественной войны, и лично я никаких синдромов у них не замечал.
Два года от звонка до звонка (за исключением времени проведённого в учебке и госпиталях) Борисыч воевал в составе десантно-штурмового батальона ВДВ, а эти ребята, как известно, в тылу долго не засиживались. Дважды был ранен, оба раза, как говорил, легко. Первый раз пуля через грудь прошла навылет. Звучит страшно, но жизненно важных органов не задела. Помазали дырки зелёнкой, и через неделю в строй. Повезло, говорит, что бронежилет не надел. Пуля его всё равно бы пробила, но закрутилась бы, и на выходе дырка была бы с кулак.
Второе ранение было тоже пустяк, пуля попала в подсумок, разворотила магазин с патронами и на излёте немного набедокурила в животе. Всё бы ничего, но случилось это в день его рождения, после сытного ужина. А с праздничным ужином повар угодил! Ели нежнейшее мясо покапитански и такой родной русскому сердцу на чужбине – винегрет, и среднеазиатские манты размером с блюдце, на десерт были урюк, курага и золотистый изюм. Но и это ещё не всё. К чаю – торт о двадцати свечах и бутылка коньяка на тридцать харь, заныканная от начальства ещё в Хороге. И даже после этого всё было бы хорошо, не приспичь Борисычу среди ночи выйти проветриться. Даже штаны, говорит, не успел расстегнуть, звякнуло что-то в подсумке и в животе запекло. Выстрела не слышал.
Доктор осмотрел рану, покачал головой и посоветовал ротному срочно вызывать вертушку. Через час боль стала нестерпимой. Док налил стакан спирта, половину дал выпить раненому, чтобы не мучился. Борисыч выпил, потерял сознание и мучиться перестал. Вторую половину доктор выпил сам и спешно стал готовиться к операции.
Оперировали в палатке, где недавно был праздничный ужин. Со стола убрали никем не тронутый торт о двадцати свечах, снарядили под потолком гирлянду ламп и фонарей, положили раненого, и доктор сделал разрез. Когда ассистирующий сержант, боевой товарищ Борисыча, заглянул Борисычу в живот, он невольно отшатнулся. Нет, сержант не был кисейной барышней, боящейся крови, таких в ВДВ не держат. То, что он увидел, повергло в шок и самого доктора. Доктору захотелось побыстрее всё зашить, дождаться вертушки и передать раненого как есть.
Пуля, как известно, дура, да и была на излёте, но энергии её хватило, чтобы немного порыскать в животе. Чего она там только не нашла! Было и нежнейшее мясо по-капитански, и такой родной русскому сердцу на чужбине винегрет, были и среднеазиатские манты размером с блюдце, и урюк, и курага, и золотистый изюм! Восемь часов продолжалась операция! Прилетела вертушка и стояла под парами, готовая после окончания сразу раненого забрать. Доктор и ассистирующий ему сержант, боевой товарищ Борисыча, извлекли из живота и мясо по-капитански, и винегрет, и всё вышеперечисленное, долго искали там торт о двадцати свечах, потом вспомнили, что до него дело так и не дошло, и успокоились. Когда доктор уже готовился его зашивать, раненый очнулся.
Видя непонятные приготовления, Борисыч слабым голосом спросил: что случилось и что тот собирается делать? На что доктор заявил, что херня, ничего страшного, просто вырезал аппендицит, что наркоза больше нет, кончился, поэтому зашивать его будет на живую. Попросил, чтобы Борисыч не дёргался, всё равно бесполезно, привязан. Сказал, что разрешает кричать и материться сколько хочет, а лучше пускай поёт. Полчаса Борисыч бился в истерике, слова песен все почему-то позабылись. Он молил, ругался, угрожал. Обещал доктору и сержанту, боевому своему товарищу, поотрывать руки и головы, лишь только будет способен до них дотянуться.
Когда через пару недель Борисыч вернулся из госпиталя, никому он отрывать ничего не стал. Другу сержанту и доктору привёз по бутылке коньяка и стал называть их братьями.
Медаль «За боевые заслуги» и орден «Красной звезды» – заслуженные трофеи Борисыча в той войне. На гражданку совсем не тянуло. Опять хотелось туда, где трудно. За неделю до дембеля он написал рапорт на поступление в Военно-морское училище подводного плавания в славном городе Ленинграде. И уже через три месяца, после успешной сдачи экзаменов, Борисыч вновь проходил курс молодого бойца в составе роты первокурсников. Началась его военно-морская карьера. Пять лет напряжённой учёбы, жизнь на казарменном положении не Бог весть какой подвиг, многие через это прошли, но вряд ли кто-нибудь отказывался ради такого счастья от учёбы в МГИМО и карьеры дипломата!
Неотступно следуя своему кредо, Борисыч и по распределению попал в самый медвежий угол – Бухта Бичевинская, ста милями севернее Петропавловска-Камчатского, на дизельную подводную лодку 611 проекта, выпуска 1953 года. Если у кого-то возникнут сомнения в том, что Борисыч действительно оказался там, где наиболее трудно, пусть спросит у знающих людей. От себя сообщу, что бичевинские офицеры и их жены «Большой землёй» называли не европейскую часть России, а собственно Камчатку за пределами их базы, а Питером не Ленинград, а Петропавловск-Камчатский. Да и лодка 611 проекта – это, я вам скажу, даже не наш «Фокстрот». Но Борисыча всё устраивало. Он был доволен как никогда.
Бичевинские лодки редко простаивали в базе без дела. Три-четыре автономки в год, напряжённая боевая служба в северных суровых морях, как ничто иное, создавали ощущение истинного счастья. Тут даже придумывать ничего не требовалось, жизнь и так превратилась в сплошное преодоление. Но Борисычу и этого было мало. В свой первый офицерский отпуск он никуда не поехал. Прочитав незадолго до этого «Дерсу Узала», он остался на Камчатке и два летних месяца бродил по тайге с ружьём, промышляя рыбалкой и охотой. Когда Борисыч вернулся из отпуска, его никто не узнал. Это было какое-то бородатое, пропахшее рыбой, костром и потом чучело, в засаленном, драном ватнике, с двустволкой за спиной. За неделю его отмыли, побрили, привели в порядок и накормили. Выяснилось, что все два месяца Борисыч питался только тем, что самому удавалось добыть, по большей части это была красная рыба и красная же икра. Ночевал в палатке, к людям выходил пару раз: сначала когда кончились спички, потом – патроны. Надо ли говорить, что отпуском Борисыч остался безумно доволен.