Ходовая вахта в подводном положении – довольно скучное занятие: сидишь себе в центральном посту и дел особо никаких. Боцман держит заданную глубину, рулевой – заданный курс, мотористы – обороты винтов соответствующие, а вахтенный офицер ничего не держит, крутится себе на вертящемся кресле из стороны в сторону и всех контролирует. В надводном положении, конечно, поинтересней: свежий воздух в лицо, живое море, множество светящихся целей на горизонте, за которыми надо следить и вовремя успевать расходиться – особо не соскучишься.
Время неумолимо клонится к полуночи. Вроде бы не так поздно, но бессонная предыдущая ночь и наметившийся уже недостаток кислорода всё сильнее дают о себе знать. В тесной каморке на шатком табурете сидит Борисыч. Он бдительно таращит глаза и прилагает героические усилия, чтобы не свалиться с табуретки. Из последних сил Борисыч борется со сном, но это у него плохо получается. Энергичные растирания висков и ушей, резкие встряхивания головой не очень помогают – штурман клюёт носом. Как на грех, и у него работы никакой. Идём под двигателем эконом-хода со скоростью два узла – тут даже штурману трудно перетрудиться. В подводном положении обсерваций нет, ставь себе по счислению точки на карту и координаты в вахтенный журнал вовремя заноси. Только и заботы, как бы голову на стол совсем не уронить да на карандаш глазом не напороться.
Старпому тоже несладко. Расположившись полуразвалясь на командирском кресле, он лениво перелистывает вахтенный журнал и время от времени так жутко зевает, что становятся видны все внутренние органы чуть ли не до прямой кишки. Чтобы не проглотил, на всякий случай отодвигаюсь подальше.
Но вот наконец старпом не выдерживает. Чтобы не вывихнуть себе челюсть или, заснув, не свалиться с кресла, он резко встает и, очевидно, решает немного размяться. А чтобы приятное сочеталось с полезным, заодно и проверить у подчинённых знания по устройству подводной лодки. Сгорбившись, втянув голову в плечи (в центральном посту выпрямиться в полный рост может разве что подросток, да и то лишь тот, которому выпало родиться недоношенным), старпом ходит по отсеку взад-вперед и обращается к присутствующим со странными вопросами. То ему надо выяснить расположение балластных цистерн (какая между какими шпангоутами находится), то вдруг начинает интересоваться баллонами ВВД: сколько их штук, как и в какие группы объединены, то вообще систему пожаротушения с многообещающим названием ЛОХ[1] нарисовать требует. А то вдруг положит руку на первый попавшийся маховик или кран – и отвечай ему, что это такое и для чего предназначено, как будто сам не знает! Так как клапанов, манипуляторов, задвижек и прочих железяк в центральном посту великое множество, то подобным образом развлекаться можно хоть до самого утра. Но народ в отсеке собрался грамотный и, что называется, битый. Один мичман Затычкин чего стоит! Особенно если коснуться вопросов плавучести корабля и некоторых теоретических аспектов, озвученных в свое время стариком Архимедом. Таких зубров врасплох не застанешь! Задор у старпома быстро пропадает, и он успокаивается. Взгромоздившись на свой насест, он опять принимается мусолить вахтенный журнал. Время от времени голова его непроизвольно опускается и с деревянным стуком бьётся о крышку конторки с документацией.
Поначалу мне тоже было нелегко, промучавшись с полчаса и набив на лбу здоровенную шишку, я всё же нашёл достойное занятие. Поменявшись местами с боцманом, я принялся осваивать тонкости работы с рулями глубины. На скорости два узла заданную глубину – пятьдесят метров – держать оказалось не просто. На столь малом ходу лодка почти не слушается рулей. Провалившись пару раз до шестидесяти и подвсплыв до сорока я наконец освоился и стал уверенней манипулировать рычагами и держать заданную глубину. Как выяснилось, это не так-то сложно. Если лодка хорошо отдифферентована, достаточно подрабатывать только кормой. А чтобы амплитуда не была такой большой, надо своевременно возвращать рули в горизонтальную плоскость и на подходе к заданной глубине вовремя гасить инерцию. Если кому-нибудь из моих читателей случится в жизни управлять подводой лодкой (мало ли что может произойти: купит, например, по сходной цене, в шахматы выиграет или, не дай Бог, угонит), пусть зря не мучается, смело разгоняется узлов хотя бы до восьми – так гораздо сподручнее будет.
По последней информации, поступившей к нам из самых надёжных источников, ожидается, что скоро будем ложиться на грунт и снаряжать РДУ (т.е. делать кислород). Когда покончим с этими важными делами, дадут отбой, и до восьми утра можно будет спокойно спать, ни о чём не беспокоясь. Завтра тяжёлый день: на нас уже началась охота, поэтому командир решил дать экипажу отдохнуть.
Наши противники – противолодочные корабли: один большой (БПК) и два малых (МПК) – вышли из базы за нами вслед и уже должны приступить к поиску. Задача экипажа подводной лодки в этой ситуации предельно проста: как можно дольше не дать себя обнаружить. Если принимать в расчёт лишь человеческий фактор, то под водой наша субмарина может находиться достаточно долго. Даже по тактико-техническим данным это получается 575 часов, т.е. почти месяц. Регенерации и продуктов питания на этот срок как раз должно хватить. Но никто не собирается так долго нас мариновать, да и ёмкости аккумуляторной батареи даже при самом экономном её расходовании едва ли хватит на четверо суток. Поэтому по плану, заранее разработанному для нас заботливым командованием, завтра утром мы потихоньку снимаемся с грунта и в заданном квадрате ходим параллельными курсами под одним электромотором всё на той же пятидесятиметровой глубине. Таким образом, мы будем изображать собой стратегический ракетоносец вероятного противника, который маневрирует в районе боевого патрулирования и зачем-то угрожает мирному и созидательному труду советских граждан.
Задача надводников в этой ситуации так же предельно проста: маневрируя своими излюбленными противолодочными зигзагами, используя все имеющиеся на воружении силы и средства, обнаружить неприятеля и тут же решительно его атаковать и безжалостно уничтожить (условно, разумеется).
В экипаже уже проснулся спортивный азарт. Несмотря на некоторые бытовые неудобства, связанные с длительным нахождением ПЛ в подводном положении, никому не хочется, чтобы противник нас обнаружил. Без всяких команд и какого-либо принуждения люди совершенно перестали шуметь. Двери закрываются нежно, без лязга и стука. По пайолам ходят чуть ли не на цыпочках. Кое-где уже и в разговорах перешли на шёпот, что, впрочем, было совершенно излишне.
Между тем центральный пост медленно превращается в сонное царство. Вот, уронив голову на конторку и пустив струйку слюны на вахтенный журнал, тонко засвистел носом старпом. Видя такое дело, боцман, временно освобожденный мной от выполнения служебных обязанностей, тоже не растерялся: вольготно развалившись в кресле вахтенного офицера, принялся явственно похрапывать, время от времени подергивая левой ногой и что-то бормоча под нос.
Даже железобетонный Арнольд, и тот, похоже, сломался. Десять минут назад с преисполненным ответственности видом он спустился для проверки в трюм, да где-то там и потерялся. В центральном посту в живых остаёмся лишь я – вахтенный офицер, рулевой и штурман. Задраенные двери межотсечных переборок не пропускают звуки из соседних помещений, и если бы не эпизодические доклады акустика о прослушивании горизонта да вахтенных из отсеков, то можно было бы подумать, что сонное царство завладело всей подводной лодкой.
Но нет, жизнь на корабле всё же продолжается. Отворяется дверь второго отсека, из кают-компании доносится возбужденный голос командира, а в круглом проеме люка появляется фигура матроса-вестового. С чайником наперевес он семенит в направлении камбуза за кипятком.
– Ну, что там командир? – от скуки, чтобы хоть что-то спросить, задаю я неопределенный вопрос.
– Да ругается всё! Гадами какими-то непонятными всех называет!
– Это какими такими... непонятными?
– Да какими-то... Забыл! Ремегадами... Нет. Реле...
Нет...
– Ренегатами?
– Вот, вот! Ренегадами!
Вестовой убегает на камбуз, через минуту с полным чайником возвращается назад и исчезает за броневым кругом двери. На секунду становятся слышны и тут же молкнут спорящие голоса, и вновь в отсеке виснет звенящая тишина.
Скоро мне надоедает отдуваться за всех, и я решаю произвести побудку. Но не так, чтобы переполошить весь отсек. Резко нельзя. Среди нагромождения железа в тесноте подводной лодки действовать надо предельно аккуратно. Неправильно разбуженный человек может дёрнуться, резко подскочить, треснуться головой о какую-нибудь железяку и не дай Бог что-нибудь поломать. Головы у подводников крепкие, за них можно не беспокоиться, а вот корабельное оборудование надо по возможности беречь.
Начинаю с боцмана. Штурман советует полить его водой, но не всего: плеснуть немного на шорты в районе промежности и посмотреть, что из этого получится. Долго уговаривать меня не пришлось: я тут же выливаю полстакана воды боцману между ног и с интересом ожидаю результата. Ко всеобщему удивлению, ничего не происходит. Не то чтобы моё действие не произвело совершенно никакого эффекта, но результат явно неудовлетворительный. Боцман перестает сопеть, бормочет под нос нечто невразумительное и вместо левой ноги начинает подергивать правой.
В продолжение эксперимента выливаю ещё полстакана и вновь застываю в ожидании. Выражение лица испытуемого, до этого вполне безмятежное и можно даже сказать блаженное, начинает меняться: губы непостижимым образом кривятся и закручиваются чуть ли не в интеграл, брови наезжают на переносицу и, сломавшись об неё, становятся домиком, лоб бороздят глубокие морщины. По всему видно, что под изгибом черепной кости затеплилась какая-то мозговая деятельность и угасшая было жизнь вот-вот вернет свои утраченные позиции. Тут я решаю не жадничать и выливаю уже целый стакан.
Наконец-то почувствовав, что по ляжкам потекло что-то тёплое, боцман открывает глаза. Посмотрев на мокрые шорты, на тонкие струйки, стекающие по голым ногам, на растекающуюся под креслом темную лужицу, он непроизвольно дёргается, пытается вскочить, но вовремя овладевает собой. Он осторожно поднимает на меня чистые, ничего не понимающие глаза, его блуждающий взгляд выражает крайнюю степень недоумения. Я делаю вид, что ничего не замечаю, – зачем смущать человека, тем более находящегося при исполнении. Природная деликатность не позволяет допустить, чтобы кому-то стало понятно, что его позор уже известен окружающим. Я скромно отворачиваюсь и, как ни в чём не бывало, спрашиваю:
– Ты что, Иваныч, подскочил? Приснилось что? Отдохнул бы ещё, мы тут и без тебя неплохо справляемся.
Но боцману, видимо, не до сна. Повернувшись ко мне бочком, он пытается делать вид, что ничего не произошло. Подчёркнуто небрежным тоном принимается рассказывать свой сон, при этом с опаской косит глазом на лужицу под собой и на кусок ветоши, заткнутый за трубопровод неподалеку. Дождавшись удобного момента, он берет её якобы для того, чтобы вытереть потные руки и как бы невзначай роняет на пол. Затем незаметно (как ему кажется) надвигает ветошь на лужицу и начинает медленно затирать ногой, двигая туда-сюда. Первая паника уже прошла, но по задумчивому виду боцмана видно, что он всё еще чем-то озабочен.
Штурман из своего угла наблюдает за происходящим, заговорщицки подмигивает мне, и его довольная физиономия сияет от удовольствия. Сон как рукой сняло. Рулевой, до сей поры тоже страдающий от подступившего приступа необъяснимой усталости, повеселел, приосанился и даже начал что-то напевать себе под нос. В бессознательном состоянии остаётся только старпом, да не совсем ещё ясна судьба потерявшегося в трюме Арнольда. Надо пойти посмотреть!
Посадив боцмана на его рабочее место, приступаю к поискам Арнольда. Спустившись в трюм, нахожу его, уютно прикорнувшего у прохладной двери провизионки. Конечно же, он не спал! Как вы могли об Арнольде такое подумать? Ему просто показалось, что «Маруська» как-то не так стала работать. А при такой жаре сами понимаете, чем может обернуться выход из строя холодильного агрегата. Вот он и решил проверить. И проверил! Всё работает, как часы, не стоит даже беспокоиться. А то, что немного задержался и сидел с отрешённым видом, прислонившись к двери, – ну так что ж? Качественно же проверял, прислушивался, как компрессор работает. Спиной же температуру контролировал, чуть почки себе не отморозил.
За бдительность, старание и самопожертвование, проявленные при выполнении своих служебных обязанностей, объявляю Арнольду благодарность и обещаю походатайствовать у механика о предоставлении внеочередного отпуска с выездом на родину. Вместе мы выбираемся на поверхность.
Остаётся старпом. Тут надо бы поделикатнее. Начальник как-никак. Известно, что у начальников чувство юмора особенное, они, конечно, тоже любят шутки разные, но шутить предпочитают больше сами. Шутки над собой они почему-то не всегда правильно воспринимают. А если у начальника с чувством юмора наследственные проблемы, то тут и на кичу загреметь недолго. К розыгрышу вышестоящего начальства, таким образом, надо подходить со всей ответственностью, буквально до миллиметра выверив каждый шаг и тщательно всё продумав. При этом желательно, чтобы, повеселив от души всех, сам он так и не догадался, что смеялись именно над ним. В этом и есть высший пилотаж флотского розыгрыша. Поэтому мы не стали опускаться до банальностей с обливанием водой, с привязыванием к креслу и с идиотскими криками над ухом. Такой примитив не для нас. Мы решили действовать тоньше.
Обычным вопросом:
– Сергей Гариевич, а за что вы так евреев не любите? – я заставляю старпома очнуться.
Почему-то даже этот невинный вопрос, произнесённый достаточно громко, членораздельно и внятно, ставит его в тупик.
– Сергей Гариевич, повторите! Я не совсем понял, что вы сейчас сказали? – не унимаюсь я.
Пока старпом недоуменно хлопает глазами, трёт ладонями виски и уши, пытаясь въехать в обстановку, ко мне присоединяется штурман:
– Да, Сергей Гариевич, пожалуйста, проясните свою позицию. Мы вас тут внимательно выслушали, но, честно говоря, не совсем понимаем. Что вы конкретно хотели этим сказать?
Я старательно трясу головой в знак согласия и в предвкушении хохмы потираю руки. Борисыч, приняв свой обычный иронично-таинственный вид, продолжает с обличительными интонациями в голосе:
– Конечно, Сергей Гариевич, кое в чём с вами можно согласиться: все политработники – дармоеды, все штабные – сволочи, от этого никуда не денешься. Но при чём здесь евреи? Зачем вы опять на них всех обезьян вешаете? Сколько можно? Вы что – антисемит?
Старпом усиленно пытается осмыслить услышанное. Не поверите, уважаемый читатель, но в этот момент я явственно слышал, как, ворочаясь, скрипели, словно мельничные жернова, оба полушария его мозгов! С опаской поглядев по сторонам, переведя блуждающий взгляд со штурмана на меня, на боцмана, затем на рулевого и вновь на штурмана, старпом наконец-то отвечает, не совсем, правда, вразумительно:
– Что???
– Как что? – штурман в недоумении таращит на него глаза. – Это я вас, Сергей Гариевич, спрашиваю, «что»? Вам евреи что сделали? Почему вы их так не любите?
– Я??? – ещё больше изумляется старпом.
– Сергей Гариевич, вы меня, конечно, извините, если разговор вам перестал нравиться, мы можем его прекратить, но к чему эти ваши недоумённые возгласы? Сами завели разговор, а теперь в сторону уходите – у замполита, что ли, научились?
Скроив обиженную физиономию, штурман демонстративно отворачивается и скальпелем, выигранным накануне у доктора в шахматы, начинает затачивать карандаш.
– Минёр... – с опаской и недоверием косясь в сторону Борисыча, старпом обращается ко мне. – Это он чём?
– Как о чём? – испуганно округляю я глаза. – Вы что, не помните, о чём сейчас говорили?
– Я... говорил???
– Ну да... Вы сказали, что перестройка – это сионистский заговор, что Горбачёв – кошерный еврей, что Гитлера на этих жидов нет, что в Кремле уже синагога строится и что вы сами это видели...
– Я... видел... – упавшим голосом выдыхает старпом. – Минёр, а ты не врёшь? – в его взгляде сквозит надежда.
– Вру??? – я обиженно надуваю губы. – Сергей Гариевич! Мне не верите, вон хоть у боцмана спросите!
До боцмана к этому моменту уже дошло, что не далее как десять минут назад его самого жестоко разыграли, но с чувством юмора у него всё в порядке, поэтому, недолго думая, он с готовностью откликается:
– Да, говорили, товарищ капитан-лейтенант! Горбачёва Мойшей Самуиловичем называли, Раису Максимовну – Рахилью Моисеевной! А когда штурман стал с Вами спорить, его самого Самуилом Шмульевичем обозвали.
Старпом затравленно оглядывается по сторонам, в глубокой задумчивости встаёт и делает несколько шагов по отсеку. Присев на комингс у кормовой переборочной двери, он подпирает челюсть рукой и застывает в позе мыслителя.
Тут на сцене вновь появляется штурман и, обращаясь ко мне, как ни в чём не бывало начинает тараторить:
– Я вот, минёр, честно, не понимаю: почему чуть что – сразу евреи... евреи... У меня вот товарищ есть – еврей... Ванька Прудкин. Да ты его знаешь, штурман с пятнадцатой. В общаге со мной живет. Ну и что с того, что еврей? Выпить с ним, закусить, бардельеру какую изобразить – милое дело. А как на аккордеоне играет! Как поёт! Пропердино Клозетти! Инструмент возьмёт, меха растянет – вся общага сбегается! Мы если соберемся бэмс какой устроить, у нас всё честь по чести: выпить, закусить – это само собой, но у нас ещё и целая культурная программа организовывается. Разве что у зама не утверждена. Начинается она обычно после второй бутылки. Если «Три танкиста» петь начинаем, значит, третья пошла. «Враги сожгли родную хату» и «На безымянной высоте» – четвёртую распечатали. У меня слезы уже текут, душа надрывается, остановиться не могу, а Ванька знай себе наяривает! Знает, гад, как военные песни меня за душу берут! Я как выпью, сентиментальным становлюсь до невозможности, будто сам с пехотой до Берлина пропахал. А Ванька давай наяривает: «Катюшу», «Смуглянку», «Скалистые горы»... У Ваньки, кстати, дед под Кенигсбергом погиб, в танке заживо сгорел. Пепел потом с сидения соскребли и похоронили. А мой дед всю войну прошел, в Праге победу встретил, три ранения. Но это ещё не всё... В Маньчжурии в августе сорок пятого – четвертое, ногу по колено оторвало... Вот только тогда и отвоевался. Эх, были же люди! Были настоящие солдаты! Пахари войны... Мне дед, когда ещё жив был, такие вещи рассказывал – волосы дыбом вставали! Через такие мясорубки прошёл – никакой Афган тут и рядом не стоял... Это я тебе говорю...
У штурмана заблестели глаза. Он знал, о чём говорил. Мы помним, что в своё время целых полтора года он провёл в самом пекле Афганской войны, именно откуда и уехал поступать в военно-морское училище. Как видно, рассказы деда потрясли его неизмеримо сильней. Отвернувшись, он с минуту молчал, собирая и разгоняя на лбу складки, затем, справившись с приступом сентиментальности, как ни в чём не бывало продолжил рассказ в своей обычной полушутливой манере:
– А один раз мы под утро всей компанией «Интернационал» орать начали, и, представляешь, какой-то козёл скорую вызвал. Я бы понял ещё – милицию, но скорую-то зачем? Приехал экипаж. Как потом выяснилось, с психиатрички. Врачиха – дамочка в очках, вся такая манерная, интеллигентная, и два санитара – амбалы под два метра длиной, но тоже вежливые и культурные. Сразу поняли – подводники стресс снимают, лучше не мешать. Мы им налили. Ребята не отказались. Выпили, шпротами закусили. Врачиха сначала носик морщила – резиной, видите ли, спирт наш пахнет, а где я ей среди ночи другого возьму? Медицинский-то мы перед этим весь уже употребили. Но не беда, валерьянки ей туда для запаху накапал – выпила за милую душу, даже не поморщилась. Налили ещё, повторили. Потом ещё. Познакомились. Потом «Интернационал» ещё раз спели – уже вместе. Потом «День победы». К нам потом ещё Витя Лыков зашел, механик с «восьмёрки», не спалось ему что-то под утро (как потом выяснилось, это он, гад, скорую вызвал!). «Я думал, у вас Кобзон тут в гостях!» – говорит. А я ему: «Да на кой чёрт нам твой Кобзон нужен, когда у нас Ванька Прудкин есть! Тоже еврей, а поёт ещё лучше!» У нас тогда ещё идея возникла: как в отставку выйдем, рвануть в Германию. Там на девятое мая у Браденбургских ворот «День победы» в матюгальник исполнить, да так, чтобы на весь Берлин слышно было. Танк бы ещё где-нибудь раздобыть! И покататься, покататься... – штурман мечтательно закатывает глаза.
– Потом, помню, – продолжает он, – Ванька «Сиртаки» заиграл. Эдак проникновенно, с выходом. Ты «Сиртаки» слышал? Ну да, такая заводная греческая мелодия. Так вот, когда Ванька её исполняет, на месте усидеть невозможно. Я докторшу под ручку... Потом «Цыганочку», «Барыню», и понеслось... Странно, как под нами тогда потолок не обрушился. Потом вальс «Амурские волны» заиграл – у меня душа опять развернулась. Потом «На сопках Маньчжурии», «Офицерский вальс»... Я с врачихой танцевал, она ко мне прямо прилипла. Потом ещё выпили, кто-то ещё литр спирта притащил. Опять что-то пели. Мы с врачихой на пару ламбаду танцевали. Так жопами крутили!.. Потом она полезла на стол канкан танцевать. Чуть не убилась, едва за юбку успел поймать... Потом по городу на скорой с мигалкой кататься поехали. Я на следующий день вечером проснулся у врачихи дома. Двое её пацанов меня уже папой называют. Предъявляют списки подарков, которые я пообещал купить. А самое главное, спрашивают, где это я так долго пропадал. Посмотрел я на это дело трезвыми глазами, маму их получше разглядел – бог ты мой! Точно: пить надо меньше! Почему вот, минёр, так: одна бутылка – в самый раз, две – много, а три – мало? Я потом два дня протрезветь не мог. Выпью стакан воды и опять пьяный хожу, – штурман вновь ностальгически закатывает глаза, вспоминая разгульную холостяцкую жизнь в убогой офицерской общаге и, покосившись на старпома, продолжает:
– А когда мы с Ванькой в город выходим, женщины вокруг нас так и вьются. Сами откуда-то возникают! Я даже подумать о них ещё не успеваю, как Ванька уже кого-то за ниже спины держит. Представляешь, какой это незаменимый человек в нашем холостяцком деле! А некоторые всё: «Евреи, евреи!» – штурман бросает в сторону старпома красноречивый взгляд.
– И что это вы на них, Сергей Гариевич, так взъелись?
Старпом уже немного пришёл в себя от первого потрясения, но вид его всё ещё оставлял желать лучшего. Как долго тянулось бы это издевательство над, ни в чём не повинным начальником, сказать трудно. Зная штурмана, можно было предположить, что уймётся он ещё не скоро. Но тут бесшумно распахнулась переборочная дверь и в отсек грузно ввалился сам командир. Он полностью разделался с ренегатами и оппортунистами, засевшими в кают-компании, поэтому настроение у него было самое безоблачное. Бросив взгляд на погружённого в тяжкие размышления старпома и на сияющую физиономию штурмана, он сообразил, кого на этот раз тот сделал своей жертвой. Незаметно показав штурману кулак, командир как ни в чём не бывало обратился к старпому:
– Ну что, Сергей Горыныч, тьфу ты... Гариевич! Давай объявляй тревогу! На грунт будем ложиться. Ты что это сегодня смурной какой-то? Ностальгия замучила, что ли? Ты это бросай. Со штурмана вон бери пример... Смотри, харя какая довольная! Ты бы у него... – Окончить командир не успел: раздался сигнал учебной тревоги, все вокруг забегали, засуетились, и про антисемитский демарш старпома никто больше не вспоминал.
[1] Лодочная объёмная химическая.