Преодолевая оковы скромности, имею право сообщить, что однажды спас Чапаева. Даже закалённый инъекциями кошмаров от Чуковского, я не мог пережить финала киношедевра о Василии Ивановиче. Нельзя так поступать с моими героями, несмотря на то, что мне всего десять лет. Уже три года, как я любил алфавит до буквы «Т» и пользовался им, как прожорливый читатель. К тому же ничего другого у меня под рукой не было. И вот, наперевес с хромой грамматикой сразу после ненавистной надписи: «Конец фильма», я бросился на борьбу с удушающей несправедливостью. Буквы сами укладывались в слова, слова выстраивались в складные строчки. Это был не полк, но уже взвод. Наобум строчил из пулемёта знаками препинания, саблей разрубал пробелы, крошил текст на абзацы. Я вывернул пространство, развернул реальность и пустил время вспять. Красный командир не утонул, доплыл и потом отомстил. Почти. По крайней мере хлюпать носом я перестал. Так я потерял творческую девственность. А потом мне один толстобородый истинописец указал: «можешь не писать – не пиши». Законопослушно обрёк я себя на творческое воздержание, простите Кирилл и Мефодий. Долго предохранялся жюльверностью и фениморкуперством, глотал пилюли Пелевина, принимал вакцинацию от Стругацких. А внутри всё уже брэдберило и зудели ожоги Ожегова. Что делать, если у человека по ночам творческие схватки или того хуже – потуги, а после шести ничего нельзя, кроме поэтического запоя? Чем лечить прозаические Чеховские прыщи на творческом теле? Как спастись, если у тебя гюгонтомания или того хуже открытая форма тяжёлой достоевщины в стадии Булгакова?! Если на тебя изнутри голый Гоголь смотрит глазами Гомера? Или случилось самое простое и смертельное, к примеру, любовь. Не то чтобы несчастная, но такая, что тебя больше, чем ты есть. Только бежать в космос, а там залюбуешься нежными одноразовыми снежинками, как начнёшь хватать их тёплым живым русским языком и вдруг прорвёт на есененину. Короче, слаб оказался я на передние лобные доли. Какого О`Генри, подумал, терпеть самого себя до такой степени? И вот стали возникать микроскопические вселенные, где только я верховодил, правил, царствовал. В одной руке у меня орфографический скипетр, в другой диалектическая держава. Потом некоторые буквы стали звучать и даже складываться в мотив. И вот уже они играют на тебе, с тобой, в тебя. А ты уже запутался, дирижёр ты или последний смычок, да и не важно. Писательство — это такой кукиш в сторону смерти. Правда, у некоторых он в кармане и заряжен холостыми домыслами. В общем, до сих пор не знаю каким вальтерскотством остановить это муракамиблудие. Нет, я готов и даже был бы рад этому, но только если найдётся тот, кто время от времени будет спасать моего внутреннего Чапаева. А я бы просто сидел и праздновал эту жизнь, как сегодня, например.