Меня до сих пор удивляет, что некоторые минуты моей жизни даже не знакомы между собой. Я уже не говорю про часы. Вот только что примерный семьянин, а через полчаса раздаю самогонку на перекрёстке. С утра в филармонии хлопаю фольклору, вечером за двести верст в бане с пятью женщинами и четырьмя полотенцами.
Недавно позвали строить детскую горку и я, вздрогнув, вспомнил, как катался на лыжах. Всю жизнь на севере, а счастлив был лишь, когда без них.
Но у моих друзей не задницы, а экспериментальные полигоны для шилопроизводящего завода. Если мы не на рыбалке, то пьём тихо, поскрипывая сосисками. Самое экстремальное, что может с тобой случится в сауне, проигрыш шести мормышек посредством нард. Пивом залить трусы, серьёзное испытание.

Но тут самый сумасшедший говорит, а поехали, завтра с нами на лыжах прокатимся, и хлопает меня по запревшему от страха плечу. Угу, бодрится второй, мы уже два раза катались, ветер заставит тебя улыбаться. Я на градусник в сауне посмотрел, температура вроде не смертельная даже для их молочных мозгов. Согласен, говорю, посмотреть на фотку, что вы мне пришлёте в глянце. Они услышали только «согласен» и назавтра стоят уже на пороге, теребят моё самолюбие. Я конечно не с диваном на спине родился, но мне, чтобы до рынка дойти, два дня полежать надо. Идите, говорю твёрдо, я вас догоню. Сегодня. Стоят с таким видом, что они моя последняя надежда. Чувствую, не бросят в быту. Ладно, соображаю, прикусив мохеровый шарф, отчего бы не прогуляться вдоль лыжни с термосом.
Неладное заподозрил, когда на меня надели скафандр провинившегося космонавта, дали в руки кривые палки, а ноги нарядили в испанские сапоги не моего размера интеллекта. Я как мог, вырывался, стонал, что я ещё Бразилии не нюхал, что молод и чист по сравнению с их совестью, по мне Нобелевская премия плачет. Требовал дать отхлебнуть из термоса смелой воды. Обещал справку от нотариуса, что я столько не нагрешил, что мне срочно надо дерево посадить. Угрожал, что променяю их на тех, кто заразит меня макраме.
«Держи копчик по ветру» было мне суровым ответом, это, похоже, была и инструкция.
Пока меня волокли на край горы, я умолял дать мне исповедаться или хотя бы пописать.
«Почему? Почему?!», вопрошал я, упираясь палками, у всех друзья, как друзья, домино по гаражам крошат, а у меня саблезубые крокодилы на лыжах?
«Следи за ногами», прокричали мне эти синие от удовольствия черти и через полсекунды исчезли из виду. Последней моей мыслью было: хорошо всё-таки, что мои зубы уже не выпадут. А вылетят.
До сих пор не понимаю, почему я оттолкнулся, мог бы ведь, не снимая экипировки, добежать до той же Бразилии.
Вот эта иллюзия, что ты что-то можешь выбирать, всё портит.
Внизу были мои уроды и мне ещё было, что им сказать. Я оттолкнулся.
Как мне потом объяснили – вся гора подумала: плевать этот парень хотел кантоваться.
Я был героем секунд десять. Остальную бесконечность кувыркался, умудряясь одновременно барахтаться. Когда открыл глаза, вокруг оставалось всё темно. Сиплю через судорогу, а говорили, что в раю постоянно солнышко!
- А ты что в рай собрался? – с небес прям.
- Да, я рыбак, значит по умолчанию. Лыжи, это нелепый ляпсус.
- Ну, ну, - и голос такой знакомый, из бороды. Так, думаю, если эти придурки здесь, это не рай, это через дорогу.
У горнолыжника поневоле оказывается очень много запчастей. По всей горе собирали очки, перчатки, почки, лыжи, селезёнку. Аппендицит можно было уже не приносить. Рёбра мои представляли собой обычный фламандский узел. Я бы не встал ни за что, если бы не безмерное желание кое-кого лягнуть.
Хорош, говорят, валяться, пошли, мы тебя с бугелем познакомим. Это, что ещё за зверь, любопытствую сдержанно. Его, ласково сообщают, между ног суют. Потом я, конечно, и с него срывался раз десять.
Остаться в живых среди этих людей - простой человеческий подвиг.
Через два месяца они поехали кататься с большой предуральской горы. Билеты на меня взяли, даже не спрашивая. Привезли на заброшенную станцию, где по полуразрушенным баракам жили психи, сумасброды и полоумные горнолыжники. По дороге расписывали мне красоты белоснежных вершин, изумительность замёрзшего водопада, приветливый, как асфальт, снег. А приехали в метель. Видимость ноль, тонус – минус. Мело так, что покурить с трудом можно было выйти. Но после третьей фляжки вышли, геройски курим. Кругом свистит, воет и вдруг из метели, из адовой темноты слышим голос жалобный и, что ещё хуже, женский: Люююся! Люююсечка!
Боже мой, представил я дитя занесённого и обмороженного.
Из стены снега выныривает тётка-баба, местная снаружи, в валенках по грудь. О, мычит, мальчики, а закурить есть? Дали сигарету, что случилось, мол? Она, выкурив полсигареты с трёх затяжек, с надеждой спрашивает, вы Люсю не видели? Нет? А выпить есть? Вынесли, конечно. Жахнула, крякнула, отказавшись от закуски. Потом обвела нас тяжелым, но жалостливым взглядом и, уходя, обронила: господи, хоть бы не загрызла никого.
Видел потом эту Люсю с меня ростом, но больше всего поразила цепь, с которой она сорвалась. Толще моего инстинкта самосохранения.
Через пару дней метель иссякла, и пришлось идти кататься, в бога, душу и мать, на лыжах.
Потому что, я как та Люся, вроде от доброхотов можно вырваться, а идти некуда, кругом метель из чужих.
Дружба это тяжелая работа доложу я вам.