В 1986 году всё моё богатство составляли лохматая собачья шапка, зелёный вязаный шарф, обмотанный по той моде трижды и всё одно свисающий до колен и красный рюкзак из какого-то дерьмантинового шёлка с брезентовыми лямками. Это было наследством из прошлой жизни, откуда меня снаряжали в горно-нефтяной техникум набираться хорошего разума посредством плохого опыта. На тот момент меня совершенно невозможно было отличить от гасконца. По крайней мере, внутренне я гарцевал. Рюкзак немного портил картину своей беспородностью и сельским фасоном. Особенностью данного изделия было такое свойство, что как его не пакуй, он всё одно выглядел скособоченным. К тому времени рюкзак прошёл со мной пару сезонов стройотрядовского движения безвозмездного коммунистического труда и участвовал в невинном грабеже деревенского магазина. Кроме дурацкого цвета он был противным и наощупь. Бесил, короче, как мог, особенно тем, что другого не было. Зато в него влезал ящик дефицитного пива. Тогда любое пиво было дефицитным. Но не про то история.
По дартаньянству, выбрал проходить преддипломную практику на Ямале, что оправдывалось лишь возрастом «кто, если не я, идиот». Сокурсники провожали меня всю ночь, как в последний путь, ярко и яростно, чуть на самолёт не опоздал. Поджарый Як-40 опасливо скосился на мой революционный рюкзак, но, всхлипнув, впустил. От страха перед прекрасным далёко, уснул моментально. До сих пор скучаю по временам, когда мог спать в любое время суток, на лекциях, среди драки, на двигателе работающего ГАЗ-66, с открытыми глазами, стоя и когда на мне сидят. Снилось, как покоряю Ямал, хотя по итогу всё вышло наоборот. Но не про то история.
Проснулся от гласа небесного. Скрипучее радио заикаясь возвестило: «Уважаемые пассажиры, наш самолет совершает посадку в городе Надым». Вяло удивился, что сошёл с ума, раньше предсказанного преподавателем по радиотехники и спрашиваю у флегматично храпящего соседа, как Надым, мы ведь в Салехард летели? Из нетрезвой бороды донеслось, что, мол, Обская губа вскрылась, туман, мол, не долетели, фигня война, мол. Судя по расхристанной позе и тому, что, отвечая он даже не проснулся, это был коренной житель этого самолёта и ему можно было верить. Всех попросили оставить вещи и покинуть борт. Матёрый аэропорт Надыма мне не удивился, к тому моменту он уже был нафарширован всеми, кто не долетел. Буровики с помбурами, ненцы с немцами, полуголые геологи и геофизики с лицами физиологов, ханты без манси. Вавилон, новодел. Мне досталось место на подоконнике между благообразным бичом и инженером бомжеватого вида. У бича оказалась бутылка мышьякового вина и банка консервов из чешуи неизвестной рыбы. На этой почве мы с ним стремительно подружились. С аппетитом выслушал доклад бича о преобладании женской стервозности над мужской язвительностью, в награду узнал, что ждать лётной погоды можно и неделю. Инженер гордо безмолвствовал и голодал, потому, как на второй день толпа разъярённых адептов Аэрофлота разнесла в клочья буфет аэропорта города Надым. Сам город благоразумно скрывался в нескольких километрах и старался связь не поддерживать. Я освоил новую технику сна на бедре, в обмотках спасительного шарфа, укрывшись собачьей шапкой. Шапка время от времени скулила. В какой-то момент проснулся с тревожным чувством, что не всё ладно в надымском королевстве и Горбачёв здесь точно ни причём.
С трудом пробился к справочной амбразуре и, потрясая билетом, попытался прояснить судьбу своего рейса. Мне, вежливо матерясь, сообщили, что мой самолёт улетел. Всегда не сильно доверял своим ушам, но это уже был перебор. Аккуратно запихнул глаза обратно, угомонил тремор копчика и грозно заблеял: «В каком таком этаком смысле улетел?». Дали погоду на час и все, кто успел – вылетели. Объявления было, а кто, мол, глухой очкарик, могут радоваться тому, что выспались. К кассе было не пробиться, несмотря на то, что там давно никто не появлялся. Самоубийц тогда было мало. Ещё сутки ходил в обнимку с паспортом и десятью бессмысленными рублями, недоумевая, что в стране практически победившего социализма такое возможно. Тем более, что уже началась движуха, чтобы вообще всё улучшить до безобразия. Но Надыму было плевать на социализм, перестройку и особенно на меня. Такой бесчувственный город попался. И главное родные вещи предательски улетели. Красный мешок не жалко, но там были дорогие моей молодой заднице трусы и прочие драгоценные носки, жизнь моя. Ещё через день догадался, что жизнь может начинаться вот так, с заката. Временами туман рассеивался, и объявляли какие-то вылеты. Слышу, очередных везунчиков отправляют в Салехард. А там мой пламенный рюкзак скучает, поди, зараза. Во всём этом хаосе и столпотворении регистрация и посадка были организованны очень условно, чем я от отчаянья и воспользовался, проскользнув, пряча глаза в собачьей шапке. Уже у самолёта, измождённая пожилая стюардесса, пересчитав нас, возмутилась, что-то вас мужики дохера. Оказалось, что таких горемык, как я, ещё четверо. Она говорит, мне собственно побоку, но с лётчиками придётся договариваться самим. И ведь договорились, поскольку пилоты оказались с понятием, хотя и трезвые. По прилёту в Салехард, первое, что я услышал от бегающего по аэропорту мужика с наградной повязкой «дежурный»: ёптвашубогадушумать, с вашими красными рюкзаками! Чувствую, про меня пассаж. Нашли, конечно, мои вещички в специальном балке, уже переполненном беглыми вещами. Две грузные, но озорные тётки как раз закончили переписывать содержимое, как тогда было положено. Посмотрели на меня, понятно, говорят, почему у него красный рюкзак. Что им было понятно, для меня до сих пор не понятно. В общем, ни до ни после уже никогда не радовался так своим трусам. Но история не про это.
Потом рюкзак ходил со мной в армию, но его оттуда выслали. Потом я его терял, забывал, сдавал в рабство. Потом в него смешно помещался мой, как позже оказалось, старший сын. С красным рюкзаком я начинал свою спекулятивную карьеру, меня по нему даже узнавали. Лет через двадцать старикан перешел в разряд рыбацких снаряг, служил и поджопником и подушкой, нюхал порох и пробовал спирт. Бывал выгваздан в саже, в глине, в бензине. Вставал колом на морозе, промокал под дождями разной степени наглости, терпел щучьи сопли. Судя по шрамам и ожогам, ему давно было пора на пенсию, но местами красный рюкзак держался изо всех сил.
На одной из рыбалок мы оказались с ним один на один. Он, как всегда, верно валялся рядом с палаткой, грязный, скукоженный, расползающийся по гнилым уже швам. Застёжки давно проржавели. Стало вдруг понятно, что никогда не смогу отнести его на помойку. Я положил его в костёр и курил много дольше обычного. Ни один человек не имел права тогда находиться рядом с нами.
Собственно, только об этом я и хотел рассказать.
