- Жрать правильно - дело простое, - в сердцах говорил я своим котам, яростно режа добрый кусок свинины на заготовки для отбивных. Рассевшиеся вокруг меня академическим театром коты внимали моим сентенциям с одобрительным урчанием, заедая услышанное кусочками мяса. - А вот правильно жрать и не впадать в оголтелый эстетизм и еретическое самолюбование куда как сложнее.

   - К примеру, - продолжал я лекцию, остервенело отколачивая рубелем куски свинины для отбивных, - один мой знакомый писатель с дражайшей своей супругой весело разминают свой интеллект на кухне, сочиняя необычно вычурные названия для блюд. Явно преступно путая святой храм кулинарии с курсами актёрского мастерства, банальное варево из красной чечевицы со свининой, дабы скормить сиё яство своей капризной худенькой дочери-подростку, они, бесчеловечно применяя боевое кухонное НЛП, обозвали "Обед молодых монахов-иезуитов Румпельштильцхен  в просторной келье". После чего несчастная дочь, одурманенная этим густопсовым романтизмом, два дня  как зачарованная  ела это жирное и питательное кушанье, прямо на глазах утолщая на радость родителям свою стройную фигурку.

   Разбив тем временем в плошку яйца и насыпав красивой горкой панировочные сухари на разделочную доску, стал купать прозрачные отбивные в солнечных желтках, окуная их после в коричневые хлебные тучки. За сим, затаив дыхание, принялся погружать их в раскаленное масло сковороды. Взяв в руки деревянную лопатку и  назидательно потрясая ею, я продолжил:

   - Ещё более страшный эстетический диссонанс между простой здоровой сельской пищей и возникшим внезапно кулинарным самосознанием прослеживается ныне у аборигенов одной деревни. Сельцо сиё выросло подле мужского монастыря, затерянного в глухих дубовых чащобах юго-востока Воронежской губернии. Горе и беда до поры до времени обходили поселение стороной. Монахи мирно молились за высокими стенами, Мамай и Деникин были исключительно проездом, а фошисты, хлопотливо бегая по своим делам тудой-сюдой, вообще не замечали деревни. Местные земледельцы же, не отвлекаясь на эту глупую суету, испокон веков по вечерам с молодецким хрустом грызли крепкими зубами спелую брюкву и, запивая её вкусным самогоном, смотрели детски-незамутнённо на звёздное небо, отгоняя тревожные знаки комет суеверными плевками, одновременно крутя рожки от сглаза из пальцев.

   Но однажды  брат мой,  тогда ещё лихой курсант четвёртого курса философского  трижды ордена Аристотеля факультета Ростовского университета, дочитавшись аккурат до концепции разума и воли Шопенгауэра, здраво сказал:

- Хватит, надоело! - решительно захлопнул учебник и ушёл в монахи выше упомянутого монастыря.

Мать же наша, безжалостный суровый культуролог, тогда ещё будущая мать монаха, узнав об этом, тоже сказала:

- Хватит, надоело! - выключила огонь керосинки под медным тазом с вишнёвым вареньем, эстетично сняла с себя передник и ушла стезёй декабристок вслед за философом прочь из опостылевшего ей города. Купила в деревне подле монастырского подворья домик и стала незамедлительно совершать неторопливые предтрапезные моционы совместно с сыном-монахом прямо по тихим сонным улицам села, одновременно и любуясь буколикой и насильно насаждая кулинарную культуру в массы.

   - А скажите, отец мой, - громко говаривала во время прогулки мать моя  брату моему монаху, - как вы смотрите  на то, если на обед вам сегодня будет подана жареная куриная печень в соусе из яблок и красносмородинного желе, сопровождаемая жареной же картошкой?

   - Крайне положительно, дочь моя, - неспешно ответствовал матери моей брат мой, а ныне отец Косьма. - Меню, поименованное вами, несомненно, необременительно в усвоении и лёгко в приготовлении. Но истинно христианское смирение мне подсказывает, что красносмородинное желе, уготовленное для сегодняшней трапезы, всенепременно будет заменено вами на чёрноносмородинное...

   Слышащие сиё  слабо искушённые в кулинарных шалостях работники плуга и борозды тихо стонали и незамедлительно  в надежде не впасть в окончательное ничтожество  массово отсылали своих чад в города в горнила кулинарных училищ. Средь учиняемого жестокого разора спокоен был лишь монастырский кот Калмык, натуральный православный хулиган, будучи  без сомнения  цельной и самодостаточной личностью, лёжа под телегой и  дожирая пойманного самолично в соседнем дворе хищного кролика, невозмутимо   с одобрением  щурил  свои жёлтые бандитские глаза.