В спокойном и прозрачном адажио-деликотоменто тихого семейного зимнего вечера, когда мысленно уже смаковались только что загруженные в ридер умиротворяющие "Посмертные записки пиквикского клуба", прозвучала несколько цереброзо-истериозным авицендо ситуация с брошенным в угол комнаты шариком из скомканной бумажной салфетки алчущему шумных ночных игрищ коту.

    Кинувшийся очертя голову со стола за игрушкой Мухоморыч, со скрежетом проскальзывая когтищами задних лап по полировке, сбросил на пол электронную книжку, напрочь раскокав ей экран. Рассматривая убыток, в полной ажитации, с размаху хватанул о стол кованое дедовское кресало. Оно же, отрикошетив, хряснуло в монитор, расцветив веером красивейших радужных разводов весь его правый нижний угол. Пока, уже успокоившись, прикуривал, прыгнуло напряжение, и шайтан-диодная энергосберегающая лампочка стала с потолка неритмично и крайне противно мигать.

    Сидя в прострации и прищуривая дёргающийся глаз, сквозь зубы напевая бессмертное битловское “Кинь бабе лом”, мстительно созвучно обзывал себя пробабилитиком и терпилой. Щедо сыпя искрами в попытках прикурить, хрипло сипел в бархатно-безразличный космос леденящее: "Ты еси муж, сотворивый сие!" Куря и разглядывая убитый монитор, баюкал дохлую книжку, приговаривая ей сквозь слёзы: “Моя пр-р-релесть”. Соображал, можно ли сменять одного толстого наглого монохромного кота-засранца на кучу пришедших в негодность устройств. При сём дебезжащем глиссандо лампочка интимно-скрипящее исполняла с потолка своё легато: цик, цик-цик, цик, цик-цик-цик…

    Глубокой ночью был в холодном поту разбужен аллегро фуриозо барбаро воющего благим кошачьем матом пружинного матраса. Доставая непонятно как туда попавшую и застрявшую наглухо кошку, принимал роды, зло отдирая узловатыми пальцами поролоново-тряпишные покрова, сопя, перекусывал пассатижами витые поперечины калёного железа, раздвигал матрасо-маточные нутря и, лихо делая классический "поворот плода на ножку", извлекал дитя. “Поздравляю вас девочкой”, - говорил Мавке, протягивая ей меховую негодяйку Шурку.

    Финалом-апофеозом с откровенным авторским ультимокредо прозвучало утреннее столкновение вашего покорного слуги по дороге на работу с небесной осью. Прямо на небольшой лужице гололёда, в прямой видимости как самого офиса, так и гордо реющего над ним чёрного с костями флага. Земля вздрогнула и перевернулась. Лежа на спине, с интересом осматривал перевёрнутый мир. Шипя от боли в тонком и нежном ритме монгондо-пьяниссимо сюсюрандной ярости нецензурно плевал в расположенное прямо подо мною небо Аустерлица. Перекатившись на живот и волоча за тушкой прямиком по направлению к личному подвигу индивидуума отнявшуюся ногу, оставшуюся стометровку полз по-пластунски, извиваясь аки змей меж сугробов и голых деревьев с сидящим на ветвях вороньём. Справедливо опасался уже насторожившихся из-за тревожного карканья хищных старух на лавочке, весьма известных в своём умении отбивать от стада и загрызать подранка. Щуря мудрые глаза Штирлица, накрепко сжимал зубами рвущиеся стенания, слыша азартный охотничий шёпот старых хрычовок и звонкий ку-клукс-клан при передёргивании ими затворов боевых костылей.

    Опираясь на дружеское плечо нашего крепкого ещё по своей молодости Арт-директора, охая, стеная и громыхая всеми членами, вползал в избушку, крича Мавке: “Страшную весть принес я в твой дом, Надежда!” Заполошная от сборов на совершенно некстати случившиеся соревнования, Ундина лишь жеманно всплеснула ручками, произнеся “Какой переломный момент!” - и продолжила паковать сумку. На прощанье, уже вызвав такси, мило улыбаясь, лелейно-ехидным голоском порекомендовала по выздоровлении подвязывать к промежности какой-нибудь желобок, дабы песок из старой задницы сыпался впредь вперёд, и, присовокупив, что неплохо было бы вдогонку отпустить и длинную бородёнку для качественного рассеивания сыплющегося из желобка песка, умчалась на моря.

    Впрочем, по старой семейной традиции ожидать от чёрствых и жестокосердных родных и близких милости к новоявленному Гефесту не приходилось совершенно, а посему был совершенно не обескуражен или удивлён, когда мать моя, в недалёком прошлом само воплощение кротости и человеколюбия, а ныне, на радость всем, вновь суровый и беспощадный культуролог, едва прознав о посетившем её сына недуге, тут же в гневе, наотрез и бесповоротно, отказала хромому калеке в праве иметь собственное мнение на человеческие качества некоторых деятелей отечественного кинематографа.

    Оставшись в абсолютном одиночестве и взгромаждая себя за рабочий стол, тихо радовался своей традиционной скаредности и крохоборству, так как сметливо в своё время завязамши с порочной практикой моделирования окологламурятных дизайнов помещений, не выкидывал совершенно ненужную более спец литературу и был как всегда прозорлив и дальнозорк: выяснив, что пухленький томик 3D Max-а шикарно и уютно ложился под каличную ножку. Изумительно-с ложился!

    Первый день, холя и лелея поломатую ногу, отталкиваясь клюкой, с грохотом рассекал по хатке в офисном кресле, загоняя в самые тёмные углы насмерть перепуганных котеек. На второй уже освоившиеся коты на ходу запрыгивали на спинку кресла и в такт стуку колёс по половицам покрикивали: "Эх-х-хой! Гони, болезный! Сто грамм на стакан инвалида!" В жилищных сантехнических узкостях же лихо скакал, согнувшись на одной ножке, через что утром в добавку к поломатой конечности проснулся с жесточайшим люмбаго.

    Окончательно обездвиженный, каждое утро встречая рассвет, дабы не сбиться в подсчёте оставшихся дней одиночества, на стене у изголовья ложа вышкребал когтями сквозь обои в штукатурке, оставляя кровавые следы, полосы - четыре вертикальных и, наискось перечёркивающую предыдущие, пятую. Днём развлекал себя, испещряя доступное пространство стены более замысловатыми надписями типа: “Дом, где разбиваются сердца...”, “Умираю от одиночества, но не сдаюсь...”, “Товарищи, смело преломляйте традиции русского критического реализма!” и “Кухмейстер жив!”...

    Припоминая аскетичное новогоднее меню и глядя остервенелыми от голода глазами в сторону совершенно недоступной по калечности кухни, подтягивал к кровати клюкой случившийся поблизости пластиковый таз и клал в него лист писчей бумаги с начертанным на нём крупными печатными буквами словом “Оливье”. Ощущая себя, безо всяких сомнений, подошедшим к самому краю пропасти таланта кухонного символиста, припоминал полную уместного ныне драматизма и безысходности услышанную давным-давно побасенку:

    “Давным-давно, прямо посредине одной бескрайней-бескрайней солончаковой совершенно безжизненной степи стояла маленькая-маленькая сторожка. В маленькой-маленькой сторожке из мебели были только топчан с вечно спящим на нём солдатом, полка, на которой гнездилась большая-пребольшая стеклянная банка с яблочным армейским повидлом, которое никто никогда не ел, и громадная алюминиевая поварская ложка.

Изредка-изредка, раз пять за день, к сторожке прямо из-за далёкого горизонта степи прибегала маленькая-маленькая худенькая девочка малочисленной народности и пронзительно кричала в ухо спящему солдату одно единственное слово, которое она знала на языке старшего брата: “Поведло!”

    Солдат, тяжело вздыхая, садился, снимал с полки большую-пребольшую банку, зачёрпывал много-много громадной ложкой и отправлял в маленький-маленький ротик маленькой-маленькой девочки много-много “поведла”, а после долго-долго смотрел на выглядывающие из-за затылка ритмично жующие щёки убегающей к горизонту сластёны…”

    Ворочаясь на скорбном ложе, которое неизменно теперь называл ”одром”, принимая до крайности неприличные позы (в основном почему-то, с откляченной кверху жопой), пытаясь одновременно переместить и больную поясницу, и многострадальную ногу, нежно и ласково улыбался окружающему чудесному миру, совершенно новых и леденяще жутких способов уничтожения до тла коего за эти дни физических и моральных страданий придумал более чем с избытком...