И вот мы внизу. «Внизу», это на высоте около двух тысяч метров над уровнем Балтийского моря. В столице Панджшера н/п Руха. 

     Две тысячи метров, это, вроде бы, большая величина. Но, по сравнению с тем, где мы вчера и позавчера лазили, это детский сад, средняя группа. Ну, максимум, третий класс, вторая четверть.
     То, что я буду дальше рассказывать, это может создать в воображении читателя картину спокойствия и безмятежности. На самом деле всё было не так. Не было в Рухе спокойствия, не было и безмяежности. Мины. Подрывы людей и техники в Рухе происходили постоянно. Раз в два-три дня что-нибудь бахнет на территории полка, и полетела чья-то нога над деревьями.
     Обстрелы Рухи душманы проводили так же постоянно. Спецназовцы, которые стояли в Рухе полгода назад, рассказывали, что по Рухе они передвигались либо ползком, либо бегом. Во всех остальных, кто пытался прогуляться неспешным шагом, с гор стреляли духовские снайперы. Сам я этого не видел. Сам я по Рухе ходил пешком. Но, бывало, что приходилось поползать и побегать. От душманских пуль и осколков.
Миномётные обстрелы, обстрелы из ДШК и снайперская стрельба производились если не каждый день, то по нескольку раз в день однозначно. Душманы могли обстрелять полк из миномёта утром и днём. Могли обстрелять из миномёта и из ДШК одновременно. На территории полка регулярно гибли и получали ранения военнослужащие. Об этом я буду рассказывать в ходе повествования. То убили повара, то убили молодого бойца. Это будет в тексте присутствовать всегда. В Рухе для нас, для меня, это воспринималось как обыкновенный атрибут обыкновенной войны. Военнослужащий вышел из пункта «а» в пункт «б» и не дошел. Раз – и всё. Даже больно не стало. Он не умирал от обезвоживания, не издыхал без воздуха с мешком железа на плечах, не болтался на скале на кончиках пальцев над пропастью. Просто раз – и всё. Погиб при исполнении. Для нормального человека «восьмидесятых», жившего в сытом и безопасном Союзе, первое впечатление от обстановки в ППД Руха было бы, мягко говоря, не комфортным. По-нормальному говоря, человек охренел бы и с ужасом подумал: «Боже, куда я попал!».
    А мы, горные стрелки, после возвращения из боевой операции, мы получали возможность попить, помыться горячей водой, пожрать, поспать в помещении под крышей. Пусть в ослятнике, но под крышей. А ещё нам не надо было корячится по горам. Поэтому для нас «боже, куда я попал» воспринималось не в смысле ужаса, а в смысле радости. «Боже, в какой рай я попал!» Для нас слово «внизу» ассоциировалось со словами «в тылу», «в безопасности», «в санатории».
     Итак, пришагали мы вниз. В тыл, в санаторий. Отпились, отмылись, пожрали. Старшина протопил нам в специальной палатке полевую передвижную баню. Я раньше никогда не замечал, что если отмыть с себя в баньке слой Абдуллахейльской грязи, то возникает ощущение, как будто через два шага на третий тебя немного приподнимают в воздух выросшие у тебя за спиной невидимые белые крылья. Причем именно белые. Такое ощущение, как будто ты всосал графин вина и теперь испытываешь первый приход эйфории.
     Помытые, подшитые, нарядные развалились мы на нарах в нашем ослятнике. В расположении второго Гвардейского взвода. Неспешно и вдумчиво принялись придумывать какую бы херню сотворить. У солдата выходной. Поэтому можно лежать, нихрена не делать и задумывать какие-нибудь гадости. Потому что всё то, что для солдата доставляет удовольствие, то это либо аморально, либо ведёт к опьянению.
     Я уже не помню кто первый втолкнул мысль о том, что неплохо было бы попросить у командира Первого взвода лейтенанта Зеленина его личную гитару. Пообещать не сломать её, а потом принести в расположение нашего взвода и сбацать несколько заунывных солдатских песен.
     Сказно – сделано. Зеленин мужик не жадный, положительный. Гитару свою не зажидил, дал бойцам. Раз-двас... и на матрас. Пара секунд и гитара у нас во взводе. Кто-то должен начинать.
     Все сидят, тушуются, смотрят друг на друга. Надо начать. А дальше всё пойдёт по накатанной. Я точно знаю, в общаге стописят раз проверено. Я взял гитару, пару раз на ней бренькнул, подкрутил одну струну, другую. Расстегнул до пупа гимнастёрку, подкатал один рукав, другой. Начал исполнять какую-то дурацкую песню, про какого-то идиота Колбасинского. Который на пару с придурком Свинским напился до пьяна и избил милиционера. Да, без разницы, что петь. Главное начать.
     Я бренькал по струнам, выкрикивал дурацкие рифмы о вреде пьянства, алкоголизма и табакокурения. Пацаны бурно реагировали. Кто-то ржал, кто-то хлопал себя по коленкам в ритм моей песенки. И только Бахрам сидел на нарах и кривил своё монголоидное лицо.
- Э-э-э-э, чё за херня ти паёшь? Зачэм мне такой гавно про мильцанер слюшать?
- Слюшай, да? – Азамат повернулся к Бахраму. – Сам вазми спой.
- Я на гитара нэ магу. Дойра давай. Дойра магу.
- Якши. – Азамат повернулся к Хайдарову. – Гыр-гыр-гыр ему на узбекском. Гыр-гыр-гыр. Гыр-гыр-гыр. Хайдаров поднялся с нар и вышел из взвода за дверь. Через пару минут Хайдаров вернулся с большим бубном в руках. Протянул этот бубен Бахраму.
     Бахрам снял сапоги, залез поглубже на нары, уселся, скрестив ноги по-турецки. В левой руке приподнял бубен, пальцами правой руки начал выбивать негромкий ритм.
- Э-э-э-э-э… - Прикрывши глаза затянул Бахрам.
- Ы-ы-ы-ы… - подхватили песню ещё несколько голосов.
Бахрам постукивал по дойре, пел на узбекском какую-то мелодичную спокойную песню. Его земляки негромко подпевали ему. Очень мелодично. Очень красиво. Конечно же, рядом с моим Колбасинским эта песня - полный разгром.
- Зашыбись. – Выдавил я, когда песня закончилась. -Только я нихуя не понимаю.
- А я охуитэлный панимаю! – Азамат счастливо улыбался.
     Бахрам сидел по-турецки с полузакрытыми глазами. Наверное, он думал про любимый Узбекистан. Его проникновенная песня унесла на своих мягких крыльях всех узбеков туда, где тепло, туда, где их мама. Срочно надо было что-то делать. Или я что-то сделаю, или проиграю конкурс с этим дурацким Колбасинским.
     Я подумал, что песня про нашу жизнь, про Руху, перетянет одеяло пользы на мою сторону. Песня про нас, она должна подействовать на каждого вне зависимости от тепла, мамы и национальности.
- Ладно. Тогда я сбацаю песню про нас. – Я бренькнул на гитаре. - Я написал эту песню на Зубе Дракона. Нам тогда полтора месяца не прилетали вертолёты, не привозили жрачку и нам было нечего жрать.
- Песня про пайку!

Сижу я на горе в порватой майке
Советской Красной Армии сержант
Но дайте пайки, поскорее дайте пайки
Не может воевать без ней десант

     Азамат Султанов вернулся из фантазий про Узбекистан, улыбнулся смуглым носатым лицом. Он тоже торчал на Зубе без пайки. Ему тема знакомая.
     Бахрам скривился. – Ти чо, галёдный щто ли?
- Нэ мишай. – Азамат повернулся к Бахраму. – Ти пэль, никто нэ мешаль. Пуст паёт пра пайка.

     Тогда я подумал, что припев надо исполнить на ударной ноте. Я открыл рот на ширину плеч и во всё горло заорал диким воплем - А-А-А-А-А-А-А!!! И сразу же после этого припев: - Дайте пайки!
А-А-А-А-А-А-А!!! Дайте пайки!
Скорей спасите истощённый организм!!!
Сожрал бы свёклы кормовой три барбухайки.
Вот видите какой от голода цинизм!!!

     В это время во внутренний дворик вошел Старцев. Он бегло глянул на стоявшего на посту дневального с автоматом, в бронежилете и каске. Окинул взглядом двор. Вроде бы нету нарушения беспорядков. И вдруг из-за двери расположения второго взвода истошный, душераздирающий крик
- А-А-А-А-А-А-А!!!
     Старцев подскочил от неожиданности. Удивлённо глянул на дневального. Дневальный стоял истуканом и делал непроницаемую рожу. Я – не я и лошадь не моя. Тут снова из-за двери - А-А-А-А-А-А-А!!!
     Нет! Это точно не галлюцинации! Старцев подскочил к прислоненной в уголке дворика кучи инструментов, схватил большую сапёрную лопату. Упёрся в железяку лопаты сапогом, резким движением выдернул из железяки черенок. Затем подскочил к двери из-за которой раздавались нечеловеческие крики, рванул её на себя и с черенком от лопаты ввалился внутрь.
     Внутри он увидел меня с широко открытым ртом и с гитарой в руках. Вокруг сидели бойцы. На лицах улыбки.
- Что тут у вас происходит? – Старцев бешено вращал глазами.
     Все, включая гитариста, опешили от увиденного. Медленно начали вставать.
     Старцев водил перед собой зажатым в руках поражающим элементом. Выбирал цель, которую он уязвит первой. – Какого хера вы тут творите?
- Я… Мы… - От неожиданности я растерял все русские слова из моей головы. А в головах узбеков русских слов не было изначально. Если я сейчас быстро ничего не скажу, то потом уже ничего не скажу никогда.
- У нас тут музыкальный этюд. Конкурс песни. Народов ССР.
- Какой, нахер песни? Каких, нахер народов? Кто так орал? Это ты так орал? - Старцев остановил взгляд на мне.
- Я… я просто понял, что у меня нет таких музыкальных данных, как у Бахрама. И я решил набрать очков за счёт артистизма.
- Каких очков? – Старцев опустил дубину. – Ты идиот что ли? Ты придурок?
     Я молчал. Медленно застёгивал пуговицы на гимнастёрке. Пока Старцев не заметил моего безобразного вида.
- Так. Тебе тридцать секунд заправиться и ко мне в офицерскую комнату! Выполнять!
- Е-э-эсть. – Я положил на нары гитару и начал откатывать рукава.
     Старцев вышел из взвода, в сердцах кинул черенок под ноги дневальному – уберешь. И вошел в офицерскую комнату.
- Пизды даст. – Бахрам с улыбкой смотрел на меня. – Патаму что ти баран.
- Бля, Бахрам, искусство принадлежит народу. – Я откатывал рукава на гимнастёрке. – За искусство не страшно.
    А у Бахрама, у него только одна мечта. Как бы мне дали пизды поскорее. Мы с ним в Термезе перемахнулись по моей молодухе. Он пытался мне с ноги по яйцам дать, а я из дурацкой стойки «киба дачи»… бля, эта сраная  «киба дачи», это вообще не стойка. Это ты раскарячился на полусогнутых, трясёшь в штанах яйцами и приглашаешь – выбери меня, выбери меня… Ну, Бахрам выбрал. А я правым кулаком ему в бьющую ногу пробил. Да ещё присел навстречу его ноге. Он аж взвыл от боли. А его земляки сразу «болдэ-болдэ-болдэ», подхватили Бахрама под руки, повели в сторонку. С тех пор узбеки считают меня невъебенным каратистом. А Бахрам мечтает, чтобы меня кто-нибудь отпиздил. И тут такой подарок судьбы! Злой Старцев с черенком от лопаты! 
- Давай-давай! – Бахрам «подбадривал» меня в надежде, что на верную гибель. – Нехуй араль как ишак.
     Через тридцать секунд я стоял перед Старцевым в офицерской комнате.
- Товарищ старший лейтенант, рядовой Кась… - начал доклад я.
- Сынок, вот скажи? Вот ты что, дурной? Вот ты нормальный? Какого хера ты так орал? Я думал там дембеля уже убивают кого-то. Ты вменяемый вообще?
- Психиатр в военкомате написал «Годен к строевой».
- Бляа-а-а-а! - Старцев закрыл своё лицо ладонями. - Бляа-а-а-а, каких долбоёбов Родина в Армию призывает! Бляа-а-а-а, сука, с кем приходится служить… Бляа-а-а-а, сука-а-а-а-а!
     Старцев стоял, держался за своё лицо ладонями. Покачивался из стороны в сторону. Он пытался осознать всю глубину солдатской тупости, пытался понять от чего все солдаты такие идиоты. Все. Все подряд. Ни на кого нельзя положиться… ни на кого… поголовно все идиоты и дебилы…
- Сгинь с глаз моих. Сгинь, спрячься. И не попадайся мне до вечерней поверки. Чтобы я тебя не видел и не слышал. Главное, чтобы больше не слышал.
- Есть. – Я козырнул и пулей выскочил за дверь.