Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 4779

Воскресенье, четыре утра. За окном густая угольная чернота и ни единого намёка на скорый восход. Но уже через полчаса мгла начнёт отступать, заиграют робкие предрассветные проблески, вспыхнет от первой искры розовеющая дуга горизонта. Спать бы и спать ещё в свой законный выходной день, но кому потребовалось звонить «большой сбор», да так громко и длинно, что, кажется, сейчас развалится голова!? Какой гад истошно кричит: «Команда, подъём!», да таким резким и мерзким голосом, что хочется оглохнуть и ничего уже не слышать никогда!? Какая тварь безжалостно врубает в казарме ослепительный свет, и несколько десятков сонных, полуголых парней начинают ворочаться и щуриться, как беспомощные котята!?

– Кто посмел? С какого перепуга?! – продирая слипшиеся глаза, командир в недоумении смотрит на часы. Он не может понять, кто кроме него мог решиться на такой беспредел. Мыслей никаких. Залитый вязкой патокой мозг буксует, скользит и никак не может за что-нибудь зацепиться.

Скрипнула панцирная сетка видавшей виды армейской кровати. Ноги нащупывают, пытаются попасть в тапочки на полу. Встал, тряхнул головой, прошел, покачиваясь, по каюте. Зажурчала, забилась в умывальнике тонкая струйка.

Растирая тёплую воду по лицу и шее, сморкаясь и фыркая, командир постепенно приходит в себя. Только сейчас он начинает осознавать, что надсадный вой и шум в ушах – это не полусонные галлюцинации, а звук сирены за окном и топот ног куда-то бегущих людей.

– Что такое? Тревога? По всей базе! Этого ещё не хватало… – бормочет под нос командир, быстро натягивая штаны и через пуговицу застёгивая рубашку.

В дверях уже топчется старпом, в глазах – немой вопрос и искреннее недоумение: все прежние «тревоги» были, как и положено на флоте, «неожиданными», о них за неделю знали все – от водителя комбриговского УАЗика до жены начальника продсклада базы мичмана Прушкина – и к ним готовились. Прушкин, например, в такие дни старался утащить домой по максимуму, чтоб, если враги вдруг захватят базу, им меньше досталось. А тут вот – непонятно что!

Из штаба прибежал запыхавшийся рассыльный, с таинственным видом вручил под роспись пакет с солидной красной полосой наискосок и, не пояснив ничего, тут же скрылся. В подобной форме передачи распоряжений тоже было что-то новенькое. В пакете – приказ: экстренно готовить корабль к «бою и походу» и в шесть ноль-ноль сниматься со швартовых. По прибытии в точку погружения вскрыть другой пакет, за номером 7Ф, хранящийся на корабле у командира в сейфе под кроватью. О том, что это могло означать, даже думать не хотелось...

– Серьёзно всё… однако… – командир хмурится, ещё раз перечитывает приказ и тянется к трубке телефонного аппарата. Но связи нет, телефон молчит, не издавая даже обычных гудков. Странно…

– Что произошло? Не в курсе? Новости вчера смотрел? – командир с надеждой глядит на старпома. Тот пожимает плечами и, наморщив лоб, начинает припоминать, о чём вчера говорили в программе «Время»:

– Прибалты хотят выйти из СССР, уже какие-то декларации о суверенитете понапринимали. Азеры с армянами опять режут друг друга в Нагорном Карабахе. Горбачёв в Америке снова каялся и ещё какую-то мирную инициативу предложил – Нобелевскую премию, видимо, уже конкретно пообещали... В общем, «процесс идёт»...

– И это всё? – командир разочарованно смотрит на старпома.

– Ну… Ельцин вышел из КПСС… – морщит лоб и припоминает тот из последних сил. – И с ним ещё два… или три… миллиона членов… в смысле… партии.

– Надо же, какие смелые люди! Ничего ведь, бл@дь, не боятся! На амбразуру прям… – восхищается героями командир. – Вот она – честь и совесть нашей эпохи!

Плюёт в сердцах. И вновь с надеждой:

– Ну, Сергей Горыныч… тьфу ты, Гариевич! И что… никакого обострения… международной обстановки? Никто никого не взорвал, не потопил, не сбил? Не захватил заложников? И даже просто никого не пристрелил?

Старпом беспомощно разводит руками, но при этом делает такое решительное и волевое лицо, что становится ясно: хоть и виноват, но готов исправить – взорвать, потопить, пристрелить…

– А это почему тогда? – командир словно не замечает рвения, выраженного на лице подчинённого, и кивает на окно, откуда ещё доносится надсадный вой. – А это знаешь, что означает? – трясёт он перед носом старпома злополучным пакетом с красной полосой.

Старпом знает… Проходили… Он с опаской глядит на пакет, судорожно сглатывает слюну и незаметно, где-то в районе пупка, крестится.

Но командиру уже не до сантиментов, взгляд его холоден и решителен:

– Экипаж на борт! Быстро! Начинай приготовление! Я в штаб, – и, давая понять, что разговор окончен, зарывается с головой в открытом сейфе, торопливо доставая и складывая в портфель личные вещи и документы. Через мгновение из-за двери доносится звериный рёв старпома, ленивое шарканье ног перерастает в частый топот, и не более чем через десять минут экипаж рысцой бежит по тёмным улочкам городка на подводную лодку.

Прихватив тревожный чемоданчик, командир последним покидает казарму. Проходя по коридору, заглядывает в спешно оставленные каюты и кубрики, глядит на непривычный раздрай, на брошенные в суете вещи. И как-то неспокойно становится у него на душе...

До штаба пара минут ходу. Наконец-то умолкла сирена, но в ушах ещё звучит её пронзительный тревожный вой. Людей на территории базы уже нет – тревога разогнала всех по местам. Группа морпехов из роты охраны в полной боевой выкладке, бряцая оружием, пробегает мимо. Командир сторонится, пропускает и печально смотрит им вслед. Он пытается припомнить, когда в последний раз происходило нечто подобное – за двадцать лет подводной службы вспоминаются лишь два случая. Первый – когда в феврале семьдесят девятого года китайцы напали на Вьетнам. Тогда прямо с автономки его лодку завернули на юг и месяц держали на входе в Тонкинский залив в полной боевой готовности. Второй раз – когда в восемьдесят третьем был сбит южно-корейский «Боинг». Тогда тоже, ничего не объясняя, среди ночи выгнали лодку из базы, и уже в море пришёл приказ следовать на перехват авианосно-ударной группы. И тоже был пакет с красной полосой наискосок... Вспомнилось, как своими руками с минёром и замполитом снимал шифр-замки с боевых клапанов третьего и четвёртого торпедных аппаратов, как делал запись в вахтенном журнале о разблокировке ядерного боеприпаса, как двое суток в ожидании роковой команды стояли наизготовку. Тогда не думал, не осознавал, лишь потом стало доходить, как всё было серьёзно. Тогда обошлось... И вот опять!

Когда командир вышел из штаба, было уже совсем светло. Едва оторвавшись от кромки горизонта, рыжий раскалённый шарик уже пылал, плавил под собой море, выжигая на глади ослепительную дорожку. Искрясь и переливаясь, дорожка бежала к берегу, разрезая розоватое полотно залива почти пополам. Низкие лучи – ещё деликатные, мягкие и совсем не жгучие – приятно припекали обращённое к солнцу лицо.

– Вот она, благодать-то! – блаженно жмурясь, командир глядит на раскинувшуюся перед ним бухту и всю эту идиллическую картину. – И чего людям надо? Созерцай, живи, радуйся…

Ветерок – мягкий, ещё не влажный и не удушливо липкий – доносит с моря запах йода и гниющих водорослей. Там, на берегу, поблёскивая из-под влажных черепичных крыш разноцветными квадратиками окон, в тёмной зелени елей и кокосовых пальм белеют хаотично разбросанные строения базы. Ещё дальше, у самого уреза воды, щерятся редким частоколом вынесенные в море пирсы. У одного из них сверкает глянцем округлых бортов его подводная лодка. С флагштоков, в готовности к погружению, уже сняты флаг и гюйс. На мостике, старпом с биноклем на шее, щурясь, переговаривается с замполитом. В носу и в корме, одетые в оранжевые спасательные жилеты, переминаются с ноги на ногу швартовые партии. Подводная лодка к выходу в море приготовлена и ожидает только прибытия командира.

Сколько раз вот так шёл он на свой корабль. Как радостно всякий раз билось сердце, как трудно было скрывать за напускной суровостью эту свою пацанячью радость. Радость от осознания того, что вот она – грозная махина, сотни тонн смертоносного железа – отдана в полное его распоряжение и беспрекословно послушна его воле. Радость от предвкушения, что вот сейчас он окажется в привычной своей стихии, займётся любимым делом... «В море – дома», – это как раз про него. Да, он был неисправимым романтиком, любил море, морскую службу и оставался верен им до конца. Безжалостно отклоняя поступающие порой предложения перейти на тёплое береговое местечко, он вновь выбирал тернистый путь моряка и ни разу о том не пожалел. Да, он любил свою нелёгкую работу, он ею жил и был, наверное, счастливым человеком.

Всякий раз, подходя к пирсу, командир непроизвольно ускорял шаг. Там, на последних метрах, он едва не бежал. Взлетая по трапу, ещё с палубы кричал старпому, чтобы тот командовал отход, карабкался на мостик и, пристроившись на откидном своём сидушке-насесте, наблюдал сверху за милой его сердцу палубной суетой.

И вот – всё как обычно: за спиной – опостылевший, суматошный берег, впереди – его родной корабль под парами и экипаж, застывший на боевых постах, готовый по мановению руки выполнить любой его приказ, размеренные подводные будни, привычная морская жизнь… Но почему на этот раз командир не спешит? Почему лезут в голову непрошеные мысли? До пирсов – меньше километра, десять минут спокойной ходьбы... Но почему командир непроизвольно замедляет шаг? Почему так стремительно бегут секунды? Скукоживается, неумолимо сокращается этот отпущенный лимит времени и пространства? О, как же хочется его растянуть!

– Родина вас учила, кормила, одевала, обувала – пора и долг отдавать! – ещё звучат в ушах произнесённые несколько минут назад слова адмирала.

Что тут можно возразить? Верно сказано. Святая обязанность всякого военного человека – получив приказ, идти его выполнять Воскресенье, четыре утра. За окном густая угольная чернота и ни единого намёка на скорый восход. Но уже через полчаса мгла начнёт отступать, заиграют робкие предрассветные проблески, вспыхнет от первой искры розовеющая дуга горизонта. Спать бы и спать ещё в свой законный выходной день, но кому потребовалось звонить «большой сбор», да так громко и длинно, что, кажется, сейчас развалится голова!? Какой гад истошно кричит: «Команда, подъём!», да таким резким и мерзким голосом, что хочется оглохнуть и ничего уже не слышать никогда!? Какая тварь безжалостно врубает в казарме ослепительный свет, и несколько десятков сонных, полуголых парней начинают ворочаться и щуриться, как беспомощные котята!?

Адмиралу это тоже хорошо известно. Прощаясь, по-отечески похлопав по спине, крепко сжав командиру руку, он неуклюже пытался шутить:

– До встречи, командир! Приказываю вернуться! Подводная лодка денег стоит… Да и ты со своими охламонами нам ещё очень можешь пригодиться.

Солнце начинает не на шутку припекать. Жар от раскалённого асфальта ощущается уже даже лицом. В голове гулким стуком отдаётся каждый шаг. Чёрное полотно дороги медленно движется навстречу, наползает и неумолимо съедается под ногами. Всё ближе и ближе пирсы. Утекают последние отпущенные мгновения, минуты и метры… Мысли – сумбурные, отрывочные – помимо воли возникают, роятся в голове:

– Но что это? Почему? Зачем? Чья-то ошибка или сбой системы? Или действительно что-то произошло? В любом случае – путь в один конец… Вот он, момент истины!

– А если всё же ошибка? Что, если какой-то долбо@б… Назад ведь потом не отыграешь… Ядерная торпеда – не воробей: «Пли! Ой, не пли, не пли…» Третья мировая, может, и не начнётся, но нас накроют однозначно…

Командир идёт, смотрит по сторонам, и цепкий взор его примечает всякую мелочь. Вот прямо перед ним, задрав хвост, часто-часто перебирая лапками по раскалённому асфальту, перебегает дорогу зелёная ящерка. Крикливые портовые чайки, наглые и грязные, дербанят какую-то тухлятину на берегу. Лениво колышется пожухшая на солнце трава, сухо шелестят обдуваемые лёгким ветерком ажурные листья пальм над головой. Море, словно присыпанное слюдяной крошкой, играет, искрится, слепит глаза… Всё вокруг – как всегда. Так же, как вчера, как неделю, год и столетия назад... Но возможно ли, что уже завтра этого ничего не будет? Исчезнет всё, растворится, сгинет без следа…

Оно, может, и останется, и будет существовать, но не для него, не для старпома, не для его парней…

Командир щурится, глядит на солнечную дорожку и грустно улыбается. Он отчётливо понимает, что, скорее всего, видит это всё в последний раз.

– Но что бы ни было… Ты – военный, ты присягу давал! Значит, никаких рассуждений! – гонит он от себя шкурные мысли. – А то что же получается? Если военный человек вместо того, чтобы выполнять боевой приказ, начнёт думать, митинговать… Нахрен он кому такой нужен? К стенке такого! Приказ есть приказ, и он должен быть выполнен! Беспрекословно, точно и в срок! Любой ценой! Иначе вакханалия и развал всего… Не нравится – иди на берег, в народное хозяйство, в демократы...

До пирса уже рукой подать. Со стороны моря доносится перекатистый шум прибоя. Вот белая будочка проходной, вахтенный матрос отдаёт честь. Последняя сотня метров…

– А деды наши как? На Курской дуге, под Сталинградом! – суровеет лицом командир. – А твой конкретно дед? В Маньчжурии за три дня до окончания войны погибший… «Последний бой – он трудный самый». Мог бы ведь и отсидеться. Три дня – и вся жизнь впереди. Но нет! Вряд ли в его голове могли зародиться такие мысли. А у меня вот зародились…

– Но тогда была война! Всё ясно, вот он – явный враг. Бей, круши, уничтожай! И сам, конечно, можешь погибнуть. Но – на войне как на войне! Не страшна смерть, когда лицом к лицу… Да и сейчас страха-то ведь никакого нет. Хочется просто понять – кто, почему, зачем? За какие идеалы, во имя какой такой высокой цели я должен идти на смерть… И вести за собой людей, вверивших мне свои жизни.

Командир глядит на часы. Пять минут до отдачи швартовых. Привычно бежит по кругу неутомимая секундная стрелка. Ещё целых пять минут! Нет, уже четыре…

– Да… На войне всё было ясно… А что сейчас? Ведь разрядка, перестройка, гласность… Войска из Германии вот выводят… Горбачёв взасос целуется с американцами и вообще находится сейчас вроде в Америке. Какая тут нахер война?

Бред какой-то…

И вновь продолжается внутренний диалог, лезут мысли, непрошенные и каверзные. Никуда от них не деться! Они рождаются и назойливо крутятся в голове. Разум, смирившись с неизбежным, требует хоть какого-то логического обоснования.

– Но почему, зачем? Что могло произойти? – опять мысли по кругу.

И вдруг спасительная:

– Может, переворот кто в Москве замутил, воспользовался случаем… Лысый хер в Америке… Ну и ясно тогда, к чему вся эта канитель – американцы решили вмешаться, наши погрозили пальцем и сказали: «Оставляйте Горбачёва себе, а к нам не лезьте!» И повысили на всякий случай боеготовность до высшего уровня. И силы на дальних рубежах стали разворачивать…

Догадка была здравая, и на душе у командира как будто полегчало. Но ненадолго. Вспыхнувшие было радужные надежды быстро сменились другими мыслями, ещё более тревожными:

– Какой нахрен переворот! Если и да, то он обречён… Кто возьмёт на себя ответственность? Кто гайки рискнёт закрутить и стадо в стойло опять загнать? А если этого не сделать, то всё развалится! Ещё хуже станет. Тогда и смысла никакого…

– Но… Есть приказ! Через час будем в точке погружения, вскроем пакет… – командир с тоской глядит на уже близкие пирсы, на готовые к отходу корабли, на свою подводную лодку.

– Может, закосить… протянуть время. Ну не могло ничего серьёзного произойти! Явно ведь какая-то ошибка. Выполнять ли в таких условиях приказ? Разберутся, потом окажется, что и не надо было. Молодец, скажут! На вот тебе вместе с Горбачёвым Нобелевскую премию мира! Такая вот проверка на вшивость…

– Тьфу! – плюёт в сердцах командир и мысленно одаривает себя испепеляющим взглядом.

Вспомнилось, как пару лет назад, по возвращении из автономки, он случайно узнал, что обе ядерные торпеды, с которыми ходил воевать, оказались неисправными. Что сходили они тогда на другой конец земли, по сути, с, бесполезными болванками – техник, готовивший торпеды на ЯТЧ, специально не присоединил к зарядам какой-то важный разъём, внеся таким образом и свой посильный вклад в дело борьбы за мир. Командиру тогда стало обидно – за себя, за свой экипаж, за ту автономку, которая оказалась по сути профанацией – и прежде чем пацифистом занялись соответствующие органы, собственноручно набил тому морду.

А вот сейчас его самого съедают шкурные мысли…

– Гнать, гнать, гнать!

Под ногами уже – горячее железо плавучего пирса, последние метры...

Командир подходит к трапу и останавливается. Лодка чуть заметно покачивается, натягивая и ослабляя изготовленные к отдаче концы. Взгляд скользит по дуге корпуса вниз, туда, где в промежутке между бортами журчит и колышется узкая полоска воды. Словно Рубикон, отделяет она свет от тьмы…

Командир делает шаг.

– По местам стоять, со швартовых сниматься! – кричит он на мостик и привычно взбегает по трапу…

Из всего экипажа только он один знает, что обратной дороги нет.

Командир всегда всё знает.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3680

Война так и не началась. В ожидании роковой команды мы двое суток провели без сна и отдыха, но в итоге всё как-то рассосалось само собой. До снятия блокировок с ядерного боезапаса и тем более до его боевого применения дело не дошло, но утро нового дня мы встретили, на дне моря. Не пугайтесь, уважаемые читатели, нас никто не потопил – на дне мы оказались исключительно по своей доброй воле. Предельное напряжение последних дней уже давало о себе знать, появились рассеянность, апатия (что на подводной лодке чревато большими неприятностями), людям требовался отдых. Поэтому, как только тревога была снята, командир приказал лечь на грунт.

Приняв в уравнительную цистерну дополнительный балласт, механик нежно, с ювелирной точностью посадил подводную лодку на песчаное дно, глубиномер застыл на отметке сто десять метров, и лишь по едва заметному толчку мы определили, что приземление состоялось. И вот уже толща воды над головой скрывает и надёжно защищает нас ото всех ветров, штормов и прочих неурядиц верхнего мира. Здесь, на глубине, по-домашнему тихо, спокойно, уютно, и – что немаловажно – не так жарко. А кроме того, вахта несётся в сокращённом составе, что позволяет выспаться и отдохнуть практически всему экипажу.

Но выспаться и полноценно отдохнуть так и не удалось. Рано утром над нами шумно прошёл противолодочный корабль. О том, что это именно он, мы догадались по ритмичной работе его гидролокатора. Резкие и звонкие, словно удары бича, звуки в течение нескольких минут безжалостно лупили по наружной обшивке нашего подводного дома. Они переполошили весь личный состав, потому как бо́льшая часть находящихся в отсеках моряков впервые слышала, как работает гидроакустическая станция надводного корабля в активном режиме прямо над головой. Потом звуки стали ослабевать, в посудном ящике прекратилось дребезжание, и в конце концов всё успокоилось.

– Не обнаружили! – удовлетворённо отмечаю я про себя и, стряхнув последние остатки сна, не разобравшись – выспался или нет, выскальзываю из-под влажной простыни. Ступив босиком на прохладную палубу, в полумраке осматриваюсь. За ночь вроде ничего не изменилось. Мерцающий фосфором глубиномер показывает всё те же сто десять метров. С разных концов отсека доносятся мерные всплески весенней капели – через изношенные сальники забортных отверстий в отсек неумолимо сочится морская вода. Из переполненных за ночь посудин она стекает на пайолы, и кое-где уже образовались тёмные лужицы. До подъёма достаточно времени, можно ещё потянуться, но скоро на вахту, и пока не прозвучала команда «подъём», лучше пойти спокойно умыться, без очереди и толкотни.

Пока я искал свои тапочки в куче разбросанной на полу обуви, бойцы, беспокойно ёрзавшие на скрипучих койках, последовали моему примеру – стали потихоньку вставать и одеваться. Все разговоры так или иначе крутятся вокруг недавнего происшествия. Было непонятно, кому в такую рань мы могли понадобиться, враг это или кто из наших, и почему, пройдя прямо над нами и буквально излупцевав корпус лодки своими акустическими посылками, противолодочный корабль нас так и не обнаружил. Объяснений данному факту немного: либо мы лежим в котловине, и отражённый сигнал оказался недостаточно мощным, либо нас приняли за естественный подводный объект – скалу, затонувшее судно и т. п. Есть ещё одно объяснение: акустики на эсминце толком не проснулись, что представляется наиболее вероятным.

Ночь на дне прошла относительно спокойно. Измотанный и умаявшийся, я едва дождался команды «отбой» и упал на ближайшую койку. Пришедший хозяин её немного повозмущался, но, осознавая тщетность попыток вернуть захваченную территорию, поступил так же – упал на соседнюю койку, переместив кого-то рангом пониже. Я этого ничего не слышал, так как уже глубоко спал. Мне даже, кажется, ничего и не снилось. Хотя нет, припоминаю... Снился гигантский спрут. Всеми своими восемью конечностями он облапил нашу усталую подлодку и принялся нагло её домогаться. Плотоядно облизываясь, он ползал по надстройке и, как в том анекдоте про слониху и муравья, то и дело восклицал: «Неужели это всё моё?» Я, конечно, переживая за целостность лёгкого и особенно прочного корпуса, порывался среди ночи встать и отвадить назойливого кавалера, но так и не проснулся.

Эти ночные домогательства хоть и вызвали определённое беспокойство, но никак не навредили нашей красавице. После малой приборки и сытного завтрака мы снялись с грунта и потихоньку подались наверх. На подходе к перископной глубине затормозились, выдвинули антенны и прямо из-под воды провели сеанс связи. Из полученной радиограммы следовало, что Третья мировая хоть и отменяется, но это не повод для скорого возвращения на базу. Раз уж мы и так находимся в море, то не грех ещё немножко поработать подводной лодкой, на этот раз – в качестве цели. Группа противолодочных кораблей тоже ведь не зря по тревоге вышла из базы. Теперь и им нашлось занятие – будут отрабатываться, искать нас в заданном районе, а как найдут – тут же безжалостно уничтожат. Условно, разумеется! И охота на нас уже началась – корабль, разбудивший всех рано утром, оказался не вражеский, а самый что ни на есть наш.

Сценарий в общем-то обычный. Нам не раз уже приходилось в виде живца помогать повышать мастерство братьям нашим, противолодочникам. Вот и на этот раз предстояло изображать из себя стратегический ракетоносец вероятного противника. Для этого и делать-то ничего особо не надо – ходи себе в заданном квадрате на пятидесятиметровой глубине и в случае чего заблаговременно выполняй манёвры уклонения. То есть делай так, чтобы тебя как можно дольше не обнаружили. Можно и самим выходить в атаку – разумеется, тоже условно. Главное, не нарываться и сильно не шуметь.

И вот вновь потянулись трудовые будни. На ходу пообедали, затем поужинали – никто нас так и не обнаружил. После вечернего чая подвсплыли на сеанс связи, получили приказ: продолжать барражирование. И всю ночь и весь последующий день ходили в заданном квадрате, наматывая бесконечные мили и часы.

Ещё день… второй, третий… Жизнь по заведённому распорядку: приборка, завтрак, ходовая вахта, обед, занятия по специальности, ужин, опять вахта, вечерний чай… И так – по кругу. Порой уже становится трудно разобрать: ночь наверху или день, завтрак на столе или ужин. Хорошо ещё, что в отсеках висят часы с двадцатичетырёхчасовым циферблатом – когда возникают сомнения, всегда можно посмотреть.
Ещё день на глубине… Тишина и покой. Ощущение, что про нас забыли. Акустик в свои наушники слышит всё что угодно: сухой треск креветок, щебетание дельфинов, тарахтение хунтотовских джонок, шныряющих туда-сюда у нас над головами, но только не шум винтов армады противолодочных кораблей.

Конечно, рано или поздно они нас обнаружат и, несомненно, уничтожат, но, честно говоря, хочется уже, чтобы побыстрее. Прошла только неделя, но мне вся эта канитель стала надоедать. Скука и никакого реального дела. Пару раз на кого-то выходили в атаку, даже вроде потопили, но опять-таки – условно! Штурман рассчитал дистанции, курсы, нарисовал торпедный треугольник – из всего следовало, что мы попали. Командир объявил благодарности отличившимся, приказал выдать по дополнительному стакану вина и по плитке шоколада. Вино выпили, шоколадками закусили, но веселее не стало. Что там творится наверху – неизвестно, ничего не видно и не слышно. В отсеках – духота, сырость и казематный полумрак. Вокруг – одни и те же физиономии, те же вымученные разговоры, предсказуемые вопросы и ответы. Возникает двоякое чувство: с одной стороны, как в прятки в детстве – спрятался, попробуй найди! Состязательный азарт – врёшь, не возьмёшь! И тут же – совсем противоположное: эх, скорей бы вся эта войнушка закончилась, да и на базу, домой, под освежающий душ, в чистую постель и прохладу кондиционера…

Я преклоняюсь перед братьями нашими атомоходчиками. Они таким вот образом, не всплывая, света белого не видя, по три месяца умудряются выживать! Конечно, там и условия соответствующие, но всё же…

Пробовал читать – не идет. То ли от пересыпу, то ли от недостатка кислорода. Мысль не может угнаться за словами, отстает, растекается и уходит куда-то в сторону. Читаю такие вот, например, достаточно актуальные строки Салтыкова-Щедрина: «Сон – великое дело… Сон и водка – вот истинные друзья человечества». Взгляд скользит по странице, в мозгу машинально проговариваются прочитанные, но не осмысленные фразы, выхватываются отдельные слова, а мысли витают где-то далеко:

– Ну да… водка… друг… – апатично соображаю я. – У штурмана через неделю день рождения… У друга… Вернёмся ли к сроку? Водки надо будет купить… А где деньги взять?

И вновь становится грустно – денег взять негде. Но тут же другая, спасительная идея, из известного мультика: «чтобы что-то купить, надо что-то продать». И мозг, оживившись, начинает работать уже на решение конкретной задачи:

– А что я могу ещё продать? Куда, кстати, девались мои шапка и шинель? Давно что-то на глаза не попадались… Шинель можно хорошо толкнуть… Хунтоты с удовольствием берут… Зачем им надо?

– Продать… А в чём потом ходить, когда домой вернёмся?

Мысли опять сталкиваются, натыкаются друг на друга, и нет конца этой круговерти. Я захлопываю книгу и, чтобы развеяться, решаю прогуляться по кораблю.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3623

Прогулка началась с шестого отсека. Честно говоря, находясь в седьмом, концевом, трудно было начать её как-то иначе.

Распахнув круглую переборочную дверь в соседний электромоторный отсек, я несколько переусердствовал и чуть было не зашиб ею несколько человек, столпившихся у кормовой переборки перед входом в душевую кабину. В надежде освежиться забортной водой у заветной двери образовалась небольшая очередь. Сквозь шум льющейся воды слышно, как там кто-то фыркает и время от времени по-звериному рычит. На пятидесятиметровой глубине вода за бортом не то чтобы очень прохладная, скорее даже наоборот, но после многочасовой парилки в душном отсеке её упругие струи пышущему жаром телу доставляют поистине неземное наслаждение, от которого не грех и зарычать. Испытать неземное блаженство я тоже никогда не против, поэтому занимаю очередь.

За конторкой у станции управления двигателем эконом-хода на вертящемся табурете сидит командир моторной группы, мой друг Вася. Он уже принял душ, но вид у него совсем не радостный. Озабоченно наморщив лоб, Вася спешит поделиться проблемой: из прошнурованного по всей форме и скреплённого корабельной печатью специального механического журнала БЧ-5 под грифом «Для служебного пользования» какая-то сволочь вырвала три пронумерованных листа и использовала не по прямому назначению. Смятые и бессовестным образом употреблённые листы Вася уже обнаружил в гальюне, в ведре для мусора. Сейчас мысли его заняты тем, что с ними делать, и как бы покорректнее о случившемся доложить старпому. Слов для такого доклада у Васи нет, поэтому и сидит он в раздумье, хмурится и старательно морщит лоб.

Сходу вникнув в суть проблемы, я без колебания решаю помочь другу. Первой мыслью было – прополоскать, просушить, спрыснуть одеколоном и аккуратно установить вырванные листы на место. Но при ближайшем рассмотрении исходного материала становится совершенно очевидным, что осуществить это вряд ли возможно. Пришлось задействовать мозги, и после недолгого размышления меня осеняет гениальная мысль. По приходу в базу мне так или иначе придется списывать кое-что из стрелкового боезапаса: патроны к ракетнице и к АКМ, ещё что-то по мелочи. Подписав и поставив у старпома печать на четырех экземплярах акта вместо трех (он всё равно не смотрит, что штампует), я спокойно могу пожертвовать одним из них – вырежу квадрат с печатью и подписью и вклею его в новый перенумерованный и перешнурованный Васей журнал. Всё будет шито-крыто: все страницы целы и невредимы, печать и подпись на месте, а необходимые записи (благо, их не много) аккуратно перенесём. Вася мой план одобрил, совершенно успокоился и перестал морщить лоб.

Как раз подошла и моя очередь в душ. Пять минут простого человеческого счастья! Морская вода щипала, попадая на царапины, на расчёсы и очень хорошо снимала зуд. Помыв голову специальным шампунем, способным пениться в морской воде, насладившись жизнью, я освободил место очередному страждущему. Взбодрившись телом и духом, продолжаю неспешную прогулку по кораблю.

В пятом отсеке – гулкая тишина, время от времени нарушаемая звоном падающих капель. Полумрак, и ни одной живой души. Под водой лодка бесшумно двигается под электромоторами, поэтому дизелям сейчас нет никакой работы. И без того мрачное помещение в несвойственном для него состоянии покоя выглядит совсем зловеще – словно надгробия под тяжелыми сводами сырого склепа, таинственно темнеют остывшие туши трех громоздких двухтысячесильных дизелей. Прохожу мимо них, не задерживаясь, словно мимо покойников, и с казематным лязгом открываю железную дверь шумоотражающей перегородки. За ней на посту дистанционного управления сидит вахтенный моторист, матрос со звучной фамилией Проперуев и с не менее звучным именем Пётр. Фамилия, конечно, хорошая и где-то даже аристократичная, но буква «д», при её озвучивании то и дело появляющаяся в самом неподходящем месте, искажает смысл до неприличия. Пётр поначалу обижался, лез в драку, но противную букву искоренить до конца так и не смог. На сегодняшний день его фамилия произносится и так, и этак, и многие в экипаже уже не знают, как правильно.
Склонив голову набок, высунув кончик языка, Пропердуев – ой, извиняюсь – Проперуев что-то старательно рисует в дембельском альбоме. Не дело, конечно, на вахте заниматься посторонними делами, но дизеля стоят, делать особо нечего, поэтому можно и закрыть глаза. Да и понятно, чьё задание выполняет матрос, понятно и то, что если не выполнит в срок задание дембелей, огребёт Проперуев Пётр по полной программе.

Заглядываю через плечо в альбом – банальный сюжет. Портовый кабачок. За деревянным грубо сколоченным столом, заставленным бутылками, в окружении грудастых полуобнажённых девиц сидят бывалые мореманы. Лица вполне узнаваемы. Они держат в руках пивные кружки и по-хозяйски взирают на свой гарем. Не надо быть Зигмундом Фрейдом и разбираться в тонкостях его системы психоанализа, чтобы безошибочно истолковать тайные мысли и вытесненные желания среднестатистического советского моряка…

В четвертом отсеке пахнет жареной картошкой, хозяйственным мылом и ячменным кофе. В клетушке камбуза младший «кокша» Сапармурад Мавлонов отчищает наждачкой нагар с конфорки электроплиты и мурлычет под нос что-то восточное и заунывное. Мавлонов служит у нас уже больше года и всё ещё искренне уверен в том, что слово «жор» (еда) образовано от имени его начальника, старшего кока Жоры Сорокина, и корень слова «жара», кстати, также берёт начало оттуда (логическая цепочка: раскалённая плита – жара – Жора – жор).

Выпиваю у Мавлонова стакан тёплого абрикосового сока и двигаюсь по узкому коридору дальше. Слева, в кают-компании старшин, четверо мичманов ожесточённо бьются в «дурака», ещё двое спят на втором ярусе, неуважительно повернувшись к товарищам задом. Из каюты механика, находящейся через проход напротив, приглушённо доносится пение Розенбаума: «Было время, я шёл тридцать восемь узлов, и свинцовый вал резал форштевень…» Не заглядывая в каюту, с большой долей вероятности можно предположить, чем сейчас занят мех. Установив на небольшом, размером с тумбочку, столике свою потёртую «Весну-202», он сидит разомлевший и под звуки любимых морских песен пускает сентиментальные слюни.

В третьем отсеке (он же является и центральным постом) от народа жарко, темно и не протолкнуться. Помимо вахтенных – рулевого, боцмана, помощника и расположившегося у себя за перегородкой штурмана – тут собрались командир, замполит и начальник рации. Пройти мимо них практически невозможно, но, извинившись, я всё же протискиваюсь в щель между шахтой перископа и могучим торсом замполита.
Продолжается нескончаемая дискуссия по вопросу Перестройки и текущего момента. На штурмана наседают все, но он стойко держит оборону. Командир соблюдает нейтралитет, иногда вставляет свое веское слово, подтрунивая над горячностью штурмана, и я с удивлением обнаруживаю, что его суровое лицо может не только хмуриться, но и расплываться в добродушной улыбке. Возможно, это показатель того, насколько благотворно влияет на людей море. Пусть даже здесь не солнечный пляж и морские волны плещутся где-то там, высоко над головой, но некие элементы человечности командир начинает проявлять только сейчас.

Но нет, видимо, я ошибся. Пройти мимо без потерь не удалось. Оказывая мне как самому молодому офицеру на корабле повышенное внимание, командир при каждом удобном случае обязательно меня чему-то учил или проверял знания. Вот и сейчас решил устроить очередную переэкзаменовку: заставил рассказывать наизусть несколько пунктов из РБЖ ПЛ, потом – обязанности командира группы (по Корабельному уставу) и обязанности по боевому расписанию мои и моих подчинённых согласно книжке «Боевой номер». Удивительно, но командир всё это тоже знал наизусть! Когда я запинался или говорил невпопад, он поправлял меня или продолжал сам.
Конечно, такого начальника нельзя было не уважать. Багаж знаний был не ограничен! Но его также невозможно было и любить. В службе он руководствовался принципом «если подчинённые в течение дня хотя бы раз не называют командира мудаком, то его пора снимать с должности».

Оставаясь верным себе, командир в итоге назвал меня лентяем и задал выучить наизусть несколько объемных глав Корабельного устава. Со сдачей непосредственно ему. Пока не выучу – на берег ни шагу! С тоской глядя на пухлую синенькую книжицу, я понимаю, что неделей тут явно не отделаешься. А с другой стороны, получить взыскание от такого человека – хоть и неприятно, но совсем не обидно…
Во втором отсеке светло и по-домашнему уютно. В аппендиксе за кондиционером на койке помощника командира спит доктор Ломов и трогательно, совсем по-детски сопит. Бедный Сёма, нелегко ему приходится! Нам хоть вахты вносят в жизнь какое-то разнообразие, а ему только и остаётся, что спать сутки напролёт. Иногда он достает свой операционный инструментарий, раскладывает блестящие скальпели, трубочки, ножницы и щипцы. С тоской смотрит то на моряков, проходящих мимо, то на свой устрашающий арсенал. Видно, что ему очень хочется кому-нибудь что-нибудь отрезать. Но все вокруг – здоровые, как кони, и Сёма, тяжело вздохнув, медленно складывает инструменты назад в чемоданчик.

Из-за дверей кают-компании временами раздаётся приглушённый шелест перелистываемых газет. Несколько свободных от вахты офицеров изучают прессу. Они стараются не шуметь. Переворачивая страницы, делают это сосредоточенно и аккуратно, словно находятся в чужом туалете и стесняются лишний раз прошелестеть. Шутник-старпом всех озаботил заявлением о том, что газетный шелест распространяется под водой на три с половиной мили и что, листая газеты, они демаскируют нас перед вероятным противником. А у нас, как-никак, объявлен режим тишины!

Сам старпом также расположился в кают-компании, но он, как всегда, занят делом – что-то безостановочно пишет в засаленный и взлохмаченный журнал. Планы мероприятий, надо полагать. Должность старшего помощника – самая беспокойная и неблагодарная на корабле: даже в свободное время – не до отдыха. Скорее всего, режим тишины понадобился лично ему, чтоб не мешали работать.
Но вот, пройдя всю подводную лодку из кормы в нос, я оказываюсь в первом отсеке. Дальше идти некуда. Если не нагулялся, можно ещё раз сходить в седьмой и снова вернуться обратно. Аккуратно, без стука прикрываю за собой железный блин переборочной двери, плотно прижимаю-задраиваю её рукояткой кремальерного запора и прохожу в отсек. Здесь гораздо темнее, чем во втором и на первый взгляд не так уютно. Хотя данное помещение не очень приспособлено для проживания, однако не менее двадцати человек личного состава постоянно обитают тут. Честно говоря, это сразу ощущается. Запах пота, стоячих носков и несвежего белья смешивается с запахом хлеба, воблы, квашеной капусты и, кажется, резины.

Вдоль бортов отсека тянутся торпедные стеллажи. Длинные тёмно-зеленые сигары лежат на них попарно в три яруса на специальных ложементах. Винты хищно поблескивают изогнутыми, до остроты ножа отточенными лопастями. Во избежание неприятностей в случае самозапуска лопасти зажаты специальными ярко-красными стопорами. На головные части торпед натянуты стеганые дерматиновые чехлы. Больше трехсот килограммов взрывчатого вещества скрывает каждая из них. Но никто об этом не задумывается. Прямо на чехлах, на прохладных трубах торпед и в ложбинах между ними оборудованы импровизированные лежанки: засаленные матрасы, вытертые одеяла, асфальтового цвета подушки и желтоватые одноразовые простыни покрывают практически все поверхности стеллажного боезапаса.

На уровне второго яруса между торпедами имеется узкий проход – съемные мостки из пайол. По этой узкой дорожке и перемещается вдоль отсека личный состав. С прохода можно без труда попасть как на второй ярус, располагающийся чуть ниже уровня ног, так и на престижный третий – на уровне груди. На торпедах же первого яруса, находящихся в самом низу, под скрипучим настилом, обитает молодёжь – «черпаки», «ду́хи» и «караси». Всё свободное пространство заполнено продовольствием: буханками заспиртованного хлеба в пакетах, коробками с консервами, мешками с сушеной картошкой, крупами и т. п.

В отличие от второго отсека, режимом тишины здесь никто особо не озабочен. На небольшой площадке перед торпедными аппаратами в окружении фанатов сидит местная знаменитость – матрос Бараков, наш Ричи Блэкмор и Владимир Высоцкий в одном лице. Злостно нарушая режим тишины, он нещадно молотит по струнам гитары и надрывно хрипит: «Спасите наши души, мы бредим от удушья…» Песня исполняется с такой экспрессией, что в наступившей вслед за ней тишине мне действительно стало трудно дышать. Я тут же попросил Баракова исполнить что-нибудь лёгкое и жизнеутверждающее. Поломавшись для порядка, как и положено звезде, он вновь запел, на этот раз что-то из Антонова.

Должен сказать, что Бараков был действительно неординарной личностью, хотя петь не умел совсем. Вернее, не умел петь своим голосом. Его у Баракова не было совершенно. Что бы он ни исполнял, делал это голосом того артиста, чью песню в данный момент представлял. И это была совсем не пародия, просто по-другому у него не получалось. Помнится, услышав Баракова в первый раз со стороны, я, будучи уверенным, что это кто-то включил на полную громкость магнитофон, недолго думая, потребовал сделать звук потише.

Посидев в первом с полчаса, прослушав «вживую» Розенбаума, Новикова и Кузьмина, я пошёл домой – в свой седьмой отсек – готовиться к заступлению. Через полчаса наступит моя очередь сидеть в центральном посту вахтенным офицером. До этого надо ещё успеть собрать личный состав своей боевой смены, проверить его и проинструктировать.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3156

После сложного букета миазмов, которые, находясь в первом отсеке, я практически перестал ощущать, во втором дышится необычайно легко. Сёма продолжает сопеть за кондиционером, не удосужившись за это время перевернуться на другой бок. Спорщики из центрального поста перебазировались в кают-компанию и всё ещё пытаются поломать штурмана. Но это бесполезно. Борисыч стойко держит оборону и с жаром доказывает, что насаждаемые в стране гласность и демократизация ничего хорошего не принесут.

Проходя мимо поста гидроакустика, я заглянул и туда. В тесном, похожем на усечённый пенал помещении рубки, до предела заполненном различной аппаратурой, сидит, обратив взгляд на мерцающий экран, старший мичман Гаврилко. Это самый старый и заслуженный член нашего экипажа. К моменту описываемых событий возраст его уже хорошо перевалил за полтинник, и за плечами Павла Ивановича имелись не менее двух десятков полноценных автономок и длительных боевых служб. Он застал ещё те давние времена, когда наши лодки отправлялись на боевую службу в Индийский океан, заходили в порты Йемена, Сомали, Эфиопии и Чили.

Самый первый свой дальний поход Пал Иваныч совершил вообще в доисторические времена, будучи ещё матросом срочной службы. В пятьдесят восьмом году дизельная подводная лодка 611-го проекта, на которой матрос Гаврилко исполнял обязанности рядового гидроакустика, за четыре месяца прошла 20 000 морских миль! Вдоль побережья Северной и Южной Америки она спустилась до шестидесятого градуса южной широты, то есть почти до Антарктиды, и, выполнив все поставленные задачи, благополучно вернулась на Камчатку.

Поход был организован как научная экспедиция. После запуска первого спутника учёным потребовалось уточнить кое-какие параметры гравитационного поля Земли и произвести необходимые измерения. Надводный корабль для этой цели не годился, так как из-за качки получалась большая погрешность. Было решено отправить подводную лодку с представителями науки на борту – с тем, чтобы, пройдя по заданному маршруту, они замерили и уточнили всё что надо. Подводники и наука с честью выполнили возложенное на них задание партии и правительства. Для этого на протяжении всего пути следования пришлось через каждые 90 миль останавливаться, погружаться на глубину 100 метров и находиться там до окончания замеров. В итоге ко времени возвращения на базу общее количество погружений и всплытий достигло 232! На широте Панамского канала пополнились запасами топлива, воды и продовольствия с поджидавшего в заданной точке танкера. Сменяя друг друга в течение недели, личный состав имел возможность несколько дней отдохнуть на его борту. Не покидали лодку только командир и механик.

Павел Иванович частенько делился с нами, молодыми, своими воспоминаниями об этом походе. Очевидно, потому, что был он для него первым и столь необычным, впечатления оставил самые яркие. Например, именно от Пал Иваныча я с удивлением узнал, что бывают такой силы шторма в Тихом океане во время которых качка в два-три градуса ощущается даже на стометровой глубине. На тридцати же метрах лодку валяет практически так же, как и на поверхности.

Бывали тогда и казусы. На обратном пути, следуя вдоль гряды Алеутских островов, неожиданно обнаружилась работа чужого гидролокатора. Времена были трудные – холодная война и всё такое. Сыграли срочное погружение и приготовили торпедные аппараты к бою. Но вражеская субмарина повела себя как-то странно. На огромной скорости она стала носиться вокруг нашей подводной лодки, оказываясь то с правого борта, то с левого, а то и вообще проплывая над палубой. Почуяв неладное, всплыли. Открыв люк и оказавшись на мостике, командир тут же понял, в чем дело. Фырча и разражаясь звуками, поразительно напоминающими работу гидролокатора ПЛ, средних размеров кит любовно обнюхивал борт подводной лодки – приняв её, очевидно, за весьма привлекательную и интересную во всех отношениях самку. Только незамедлительно запустив дизеля и, что называется, дав газу, подводная лодка благополучно избежала изнасилования.

Прослужив матросом положенные тогда на флоте четыре года, Пал Иваныч остался на сверхсрочную и получил звание старшины. В шестидесятых-семидесятых годах дальние походы посыпались на него как из рога изобилия. Советский военно-морской флот уже представлял собой грозную силу, и наши подводные лодки действительно бороздили просторы Мирового океана. Длительность боевых служб порой доходила до пятнадцати месяцев, а их, как мы помним, у старшего мичмана Гаврилко было не менее двадцати!

Только за один такой поход на не приспособленных к плаванию в тропиках дизелюхах всем членам экипажа надо было давать персональную пенсию и звание Героя Советского Союза в придачу… Ничего подобного, как вы понимаете, Павел Иванович не имел. Единственное, чем облагодетельствовало его государство за многолетнюю и многотрудную службу, – выделило двухкомнатную квартиру со смежными комнатами в панельной пятиэтажке. Это случилось не так давно, лет пять тому назад. А до того времени всё его семейство – жена, тёща и школьница-дочь – проживали на 18 квадратных метрах образцовой коммуналки.

Въехав в новую квартиру и наконец-то получив в свое распоряжение отдельную комнату, Пал Иваныч хотел было уйти на пенсию, выслуга лет давно позволяла, но незаметно подросшая дочь неожиданно вышла замуж и привела домой худосочного, прыщавого одноклассника-мужа. А через пару месяцев вообще разродилась голосистым наследником-внуком. Облюбованная Павлом Ивановичем отдельная комната, как вы понимаете, тут же была отдана молодым, а сам

Пал Иваныч вместе с пока ещё любимой женой перебрался в проходную комнату, где вновь оказался в теснейшем огневом контакте с давно уже ненавистной ему тёщей.

Видя такое дело, старший мичман Гаврилко резко передумал выходить на пенсию. Вновь вставший с необычайной остротой жилищный вопрос решать никто уже не собирался. Записавшись в очередь на расширение, Пал Иваныч сделал то единственно возможное, что было в его силах. Оставалось только покорно ждать, не очень, кстати, и долго: лет пять, ну, в крайнем случае, десять. В этот период единственной отдушиной в жизни Пал Иваныча оставалась служба.

Только здесь, в привычной обстановке, в прочном корпусе подводной лодки он мог отдохнуть от детского крика, от выяснения отношений с женой, у которой на старости лет стал портиться характер, и от позиционной вяло текущей войны с тещей. Кому-то может показаться несколько странным словосочетание «отдохнуть в прочном корпусе подводной лодки», но относительно старшего мичмана Гаврилко ничего странного тут нет. Это был железный человек, настоящий моряк и подводник. Я думаю, что именно про таких людей написал в свое время поэт: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей!».

Служить Пал Иваныч решил до тех пор, пока не выгонят, героически не погибнет на боевом посту или не умрет своей смертью. Узнав, какая подводная лодка в ближайшее время должна уходить на боевую службу, он сам напросился к нам в экипаж и был сейчас несказанно рад полученной возможности на полгода оторваться от опостылевшего ему быта и обожаемых родственников.

Перекинувшись с Павлом Ивановичем парой дежурных фраз, я попросил его дать мне послушать шумы моря. Отнёсшись к моей просьбе с отеческой благосклонностью, Пал Иваныч протянул наушники и стал терпеливо объяснять, какие звуки к чему относятся. Затем он включил катушечный магнитофон и продемонстрировал различные шумы в записи. В итоге через десять минут я уже знал, какой звук должны издавать винты противолодочного корабля, атомной подводной лодки, авианосца и даже низколетящего вертолета. Надев наушники и вновь погрузившись в шумы моря, я ничего похожего в оригинале не обнаружил. Война, таким образом, затягивалась на неопределённый срок. На этот же неопределённый срок откладывалось и наше возвращение в базу…

В центральном посту, куда мне скоро предстоит водворяться вахтенным офицером, всё как обычно – тишина и покой. На глубиномере – те же самые пятьдесят метров. Рулевой, время от времени покручивая штурвалом в ту или иную строну, удерживает стрелку репитера гирокомпаса на заданном делении. Боцман делает приблизительно то же самое, но только удерживает стрелку по глубине. При деле и штурман – остро отточенным карандашом делает очередную запись в навигационном журнале. Старпом и приготовившийся уже к сдаче вахты помощник командира контролируют этот нехитрый процесс управления подводной лодкой и вяло переговариваются между собой на отвлечённые темы.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3210

За час, в течение которого я отсутствовал дома, ничего экстраординарного не произошло. Никто не сбежал в самоволку, не напился и даже по морде не получил. Из двадцати человек постоянных обитателей седьмого отсека бо́льшая часть оказалась на месте, остальные разбрелись по кораблю: кто-то пошёл в гости, кто-то по делам, кто-то, как я, решил прогуляться. Оставшиеся восседали на койках, почтительно полуобернувшись в сторону матроса Самокатова – лидера местной шайки «годков», и с упоением занимались флотской травлей. В ситуации, когда с пользой для души необходимо убить время, занятие это весьма достойное и традиционно вызывающее интерес у всех категорий военнослужащих. На этот раз трёп шёл о разных невероятных достижениях и героических поступках, которые кто-либо из них совершал.

Позволю себе выделить несколько строк для характеристики столь замечательной человеческой особи, коей являлся Самокатов. В первой книге я его уже представлял, но для читателей, которые начали со второй, повторюсь. Не знаю, удалось ли в своё время Феде хлебнуть тюремной баланды, но он изо всех сил старался соответствовать избранному образу авторитетного блатаря. День и ночь он ломал комедию, стараясь во всём походить то ли на американских гангстеров, то ли на родных наших урок. Для этого он хитро щурил глаза, презрительно кривил губы, говорил сиплым придушенным голосом и где надо и не надо вставлял старательно заученные лагерные обороты. Кличка «Камаз» весьма соответствовала его неординарной наружности. Чем-то неуловимым: грубыми чертами лица, габаритами, сверкающей фиксой во рту, манерой шумно передвигаться, кряжистостью и коренастостью, а также своей неподражаемой стоеросовостью – Самокатов очень напоминал сего достойного представителя отечественного автопрома.

К моменту моего возвращения в отсек Самокатов уже успел выступить и показать себя, как водится, во всей красе. Отмечу, что рассказы его разнообразием сюжетов не отличались: всё предсказуемо крутилось вокруг того, как он кому-то «дал по морде» или «вырубил с одного удара». Вот и на этот раз Федя предстал перед аудиторией в обычном своём амплуа – непобедимого героя и сокрушителя челюстей.

– Ха! Ша! Хрясь! – эффектно завершил он очередной спич. И даже не слыша его полностью, мне этого оказалось вполне достаточно, чтобы понять, о чем шла речь. Получив причитающуюся дозу подобострастных восторгов, Федя вынужден был уступить трибуну очередному рассказчику и снизойти до роли рядового слушателя. Чужие достижения и подвиги мало его интересовали, Федя предпочитал красоваться сам, но, сообразив, очевидно, что и в собственных восхвалениях надо иметь чувство меры, решил сделать перерыв.

Сменивший на трибуне Самокатова матрос Ашот Саакян – маленький, кривоногий армянин родом из Москвы, у которого волосы росли даже из ушей – поведал, как соблазнил свою школьную учительницу английского языка. Он её, оказывается, не просто соблазнил, а сделал это прямо на улице, среди зимы, при двадцатиградусном морозе! Перед этим недели две он её старательно охмурял: выучил наизусть стихотворение Бернса и пару сонетов Шекспира в оригинале. А в один прекрасный день набрался наглости и предложил проводить домой. Молодая учительница проявила недопустимую легкомысленность. До дома, где её ждал любимый муж (философ или ботаник из этой же школы), они не скоро дошли, страсть взыграла прямо по дороге. Со слов Саакяна, обе стороны при этом остались друг другом очень довольны, испытали чувство самого глубокого удовлетворения и даже ничего почти не отморозили.

Единственной неприятностью в этом случае было то, что учительница безумно влюбилась, потеряла голову и обо всём рассказала мужу. Муж её, конечно, простил (философ всё-таки оказался!), но под угрозой преследования на выпускном экзамене потребовал от Саакяна оставить в покое его жену и никогда не попадаться ей на глаза. В итоге, чтобы не разбивать молодую семью и не получить в аттестат двойку, Ашот вынужден был поменять школу.

После Саакяна эстафету принял казах Бахытов. Он завел повествование о своих спортивных достижениях: о том, как в составе сборной Семипалатинской области по футболу объехал весь Казахстан, Узбекистан, Туркмению и пол-России. Нетрудно было догадаться, что его сборная безжалостно крушила все остальные сборные и делала это практически всухую. Понятно, что и голы при этом забивал исключительно один Бахытов. Он так подробно принялся живописать свои триумфы, что рассказ обещал затянуться часа на три. После пятнадцатой или шестнадцатой победы Бахытова беспардонно прервал одессит Макс Кумпельбакский (по отчеству, кстати, Жоржевич). Чтобы при выговаривании этого кошмара не сломать язык, старпом несколько упростил произношение, и с его легкой руки Кумпельбакского все стали именовать сокращённо: Эм Жо.

Достижениям Эм Жо также не было конца. Он оказался и лучший пловец – один раз до Крыма чуть не доплыл (встречный ветер помешал), и лучший рыбак – рыба, которую Эм Жо выловил, оказалась такой невообразимой длины, что не хватило рук показать! Одних только приводов в милицию у него было не менее двадцати, и не менее двадцати раз менты его просто не догнали. Когда же Кумпельбакский принялся живописать свои криминальные подвиги – как гонял наперстки на Привозе, как на Дерибасовской разводил лохов, сколько фраеров при этом опустил и какой он тогда был богатый – его решительно оборвал грузин Дато Гогианишвили.

Бросив на Эм Жо пренебрежительный взгляд, каким воспитанники подготовительной группы детского сада удостаивают сопливых малолеток из младшей группы, Дато принялся рассказывать о настоящем богатстве: какой у него под Батуми двухэтажный особняк, сколько на каждом этаже комнат, какая чёрная «Волга» стоит в гараже, и какую вишнёвую девятку подарит ему отец после возвращения со службы.

Торжество Дато обещало быть абсолютным и бесспорным. Все с завистью смотрели на него. Даже Эм Жо не нашёлся что ответить. Кто-то, правда, поинтересовался истоками такого богатства. В ответ на вражескую вылазку Дато пояснил, что его семья занимается цветами, что у них два гектара теплиц, и денег столько, что их не то что куры не клюют, а просто класть некуда. Полный триумф Дато был уже обеспечен, но тут в разговор включился азербайджанец

Али Мамедов и вероломно перехватил пальму первенства.

Али заявил, что у него дом вообще в три этажа, а у отца аж две чёрные «Волги» и каждая из них гораздо чернее, чем та, которая стоит в гараже у отца Дато. А лично у него, у Али, девятка, которую Дато только обещают купить, давно уже есть и вот уже два года терпеливо ждёт возвращения хозяина со службы. И цвет у неё не какой-то там паршивый вишнёвый, а самый наимоднейший металлик. Что же касается денег, то их у отца Али так много, что в доме некуда класть уже не деньги, а сберегательные книжки!

Тут же возник жаркий спор, готовый перерасти в драку. Горячие восточные парни наскакивали друг на друга, вопили на весь отсек и брызгали по сторонам слюной. Дато кричал, что дом у него хоть и в два этажа, но в подвале имеется двадцатиметровый бассейн, тренажерный зал и сауна. Что, продав все цветы, выращенные за один только месяц, его отец на вырученные деньги запросто может построить третий этаж и даже четвертый. Мамедов, перебивая, доказывал, что цветочный бизнес – это детский сад, а вот чёрная икра – это настоящий высший класс, что у него в доме тоже есть подвал, и в нем тоже бассейн, только длиной не двадцать метров, а все пятьдесят...

Без сомнения, продлись этот спор ещё пару минут – дело бы кончилось кровавой поножовщиной, но тут подал голос Самокатов. Ему, впрочем, было совершенно наплевать, кто из спорящих джигитов богаче и влиятельнее и кто из них одержит верх в результате грядущего мордобоя. Федю волновало только одно: уже минут двадцать, как он не ощущал себя центром внимания, а находиться в таком положении Самокатов не привык. Решив, что пришла пора вновь заявить о себе, Федя грубо оборвал спорящих. И тут же наступила мертвая тишина! Вот что значит собственноручно заработанный авторитет! Все обречённо приготовились слушать очередную байку Камаза про то, как он кого-то урыл, но, к всеобщему удивлению, на этот раз Федя изменил своему амплуа. Как вы думаете, чем ещё, если не мордобоем, мог похвастаться истинно русский человек? Правильно – сколько он выпил водки!

Здесь Камазу также не оказалось равных. Куда там до него какому-то Гиннесу с его паршивой книжонкой! Мировой рекорд – три бутылки водки на брата, затем «на посошок» ещё по бутылке, потом на дискотеку и плясать там до утра – никто поставить под сомнение не осмелился. Таким образом, в споре за первенство в номинации «Наши достижения» убедительную победу вновь одержал Самокатов. Все остальные соискатели вынуждены были признать свое поражение и благоразумно заткнуться.

А тут как раз и время вахты подошло. Прозвучала команда очередной боевой смене построиться в коридоре четвертого отсека на инструктаж, и половина аудитории спешно покинула помещение. Приведя в порядок форму одежды, поправив на поясе красную коробочку ПДУ, я также проследовал в четвертый отсек. В ставшем непривычно пустым седьмом остались лишь трое свободных от вахты: Саакян, Кумпельбакский и Паша Великов. Вахтенный седьмого отсека, матрос Бахытов, готовясь к смене, принялся подметать средний проход. Чтобы не мешать ему, Эм Жо запрыгнул на свою койку на втором ярусе, немного повозился, и скоро оттуда послышалось его размеренное сопение.

Саакян, с тоской оглядевшись по сторонам и не найдя, чем ещё можно заняться, последовал примеру товарища.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3089

Оставшийся в одиночестве Паша Великов, недавний «карась», а ныне полноценный «полторашник», продолжающий тем не менее по старой, вероятно, привычке, ходить с синяком под правым глазом, решил заняться делом.

Он подвинул к койке обеденный стол-раскладушку, достал из-под матраца пухлую тетрадь конспектов политзанятий, полистал её и, найдя нужную страницу, углубился в чтение. Тут же лицо его приняло выражение крайней степени сладости и умиления. Окажись рядом замполит или кто-нибудь ещё из высокопоставленных политрабочих, отпуск с выездом на родину недели на две был бы ему гарантирован. Такое усердие в изучении наследия классиков марксизма-ленинизма, несомненно, нуждалось в высокой оценке. Но не оказалось рядом ни замполита, ни начальника политотдела, ни даже какого-нибудь завалящего политработника. Именно поэтому и не удалось нашим идейным вождям испытать экстаз от вида простого матроса, в свободное от службы время добровольно и с упоением читающего конспект первоисточников.
Честно говоря, то, что так увлечённо читал Великов, мало походило на конспект статьи Ленина «Задачи союзов молодёжи», по которой на следующей неделе зам собирался принимать у личного состава корабля Ленинский зачёт. Перед Пашиным взором пробегали следующие строки:

«…Шлю тебе свой привет, о прекраснейшая из прекрасных, с берегов тёплого Южно-Китайского моря, которое, подобно глазам твоим, сравнимо только с голубизной неба по силе притяжения к себе. Я пишу эти строки, о великолепнейшая из великолепнейших, находясь глубоко под водой, во чреве железного монстра, именуемого подводной лодкой. Думы о тебе, о отрада души моей, пронзают мой мозг и терзают без того беспокойную душу мою. Мука разлуки с тобой, о богиня любви, невыносима для моего пламенеющего любовью сердца. Целую вечность я не слышал твоего чарующего голоса, который сравним лишь с перезвоном горного хрусталя в Райском саду. Мои воспалённые мысли снова и снова возвращают меня в тот незабываемый миг твоих объятий, крепче которых нет. И я снова ощущаю твои сладостные уста, подобные лепесткам розы в предрассветный час. Волосы твои – как шум дождя, и глубже бездны – очи твои. Поднимись! Включи магнитофон и поставь нашу любимую кассету! Помнишь? «Если ты хочешь слушать, я буду петь для тебя, и если ты хочешь пить, я буду водой для тебя… если бы ты захотела стать морем, я стал бы ветром, ласкающим волны…» Разлука с тобой, о цветок ночи, невыносима для меня! Прочитав эти строки, о ангел мой, вспомни меня, преклоняющего пред тобой голову и молящего у тебя прощения, стоя на коленях».

Паша оторвался от чтения, мечтательным бессмысленным взглядом окинул сумрачное помещение, потом вытянул перед собой руки и, хрустнув костями, сладко потянулся. Строки, написанные неделю назад, ещё на берегу, после принятия внутрь пары стаканов местной водки – «хунтотовки», нравились ему всё больше и больше. Достав из нагрудного кармана маленькую карточку с изображением цветущей пышногрудой девицы с томными роковыми глазами и взяв в правую руку шариковую ручку с обгрызенным колпачком, Паша на мгновение задумался. Бросив на карточку взгляд, исполненный неизъяснимой нежности и теплоты, он томно вздохнул и принялся писать быстро и размашисто:

«А ещё сообщаю тебе, моя радость, что корабль, на котором выпала мне нелегкая доля служить, полностью именуется так – атомный подводный ракетный крейсер стратегического назначения. Кроме меня, несет он в себе ещё 120 человек (большинство из которых, честно тебе скажу, типичные олени), а также 16 баллистических ракет дальнего радиуса действия. Дальность стрельбы – почти десять тысяч километров! Каждая такая ракета, ты только представь, имеет разделяющуюся боеголовку индивидуального наведения, которая в нужный момент распадается на 10 ядерных зарядов, и они самостоятельно летят куда надо. Скорость, которую способна развивать под водой наша субмарина, весьма внушительная – 35 узлов, это больше, чем 60 километров в час, а глубина, на которую может погружаться – 600 метров»…
Паша перестал писать, почесал ручкой затылок и вновь задумался. Ему показалось, что информация, которую он только что разгласил, может составлять государственную и военную тайну. Если это так, то соответствующим компетентным органам такая болтливость вряд ли понравится. Но существует ли ещё при этих органах какая-то военная цензура? На дворе-то – разгар перестройки! С другой стороны, всё вышенаписанное за исключением того, что приукрасил, он собственными глазами прочитал в журнале «Зарубежное военное обозрение» и почти слово в слово пересказал в письме любимой. Решив, что бояться особо нечего, и будучи уверенным, что девятнадцатилетней студентке индустриально-педагогического техникума из далёкого, затерявшегося в южнорусских степях небольшого городка будет весьма интересно и даже полезно узнать тактико-технические данные стратегического подводного ракетоносца, Паша оставил всё как есть и продолжил повествование:

«На службе у меня всё нормально. Поначалу, правда, было трудновато, разные кони пытались права качать, но я их быстро на место поставил. Есть у нас один такой – Самокатов. Неандерталец дремучий, к тому же контуженный, да ещё и с манией величия! Попытался как-то на меня наехать. „Я дембель, – говорит, – а ты карась, пока год не отслужишь, будешь за мной шустрить и всё, что я скажу, делать“. „Щас, – говорю я ему, – разбежался!“ И бац без разговоров – в морду! Ну, ты же знаешь меня! Со мной такие штучки не проходят. У меня разговор короткий. Где влезешь, там и слезешь! Пришлось популярно объяснить человеку, что он не прав. Самокатов второй месяц уже с синяком под правым глазом ходит (я ему регулярно его подновляю, чтобы не расслаблялся!)».

Паша снова оторвался от письма, потрогал свежую припухлость под правым глазом, и ему стало очень грустно. Он с тоской посмотрел на круг переборочной двери, за которой не так давно скрылся неандерталец-Самокатов, и глаза у него заблестели.

«С этим народом по-другому нельзя, – смахнув скупую мужскую слезу и не совсем по-мужски хлюпнув носом, продолжил Великов, – по-хорошему они не понимают. „С волками жить – по-волчьи выть“. Дашь в глаз, пошлёшь куда подальше – тогда другое дело.

Мне тут ещё командир задание дал. Личная просьба, говорит, за лейтенантом надо приглядывать. Молодой, мол, ещё неопытный, как бы чего не натворил. Так открытым текстом и сказал:

– Ты, Великов, наш проверенный кадр, подстрахуй, если что, лейтенанта, у тебя опыт и всё такое!

Вот и приходится нянчиться: за карасями смотри, Самокатова и всяких олухов в узде держи, а теперь ещё и за лейтенантом по пятам ходи, чтобы чего не натворил! Ну, ничего, привык уже, справляюсь. А что делать? Жить-то хочется! Вот и сейчас сижу в своем отсеке, контролирую обстановку. Хоть и не моя вахта, а вот смотрю, как бы эти бараны чего не учудили. Идём на глубине 50 метров…»

Великов на секунду задумался, глянул на глубиномер и, не удовлетворившись увиденным, аккуратно приписал ещё нолик. В таком виде значение глубины ему больше понравилось, и он продолжил:

«…сама понимаешь, на такой глубине ухо надо держать востро, если какой карась ошибётся, а лейтенант не уследит, то всё, пиши пропало. Загремим все на морское дно к дедушке Нептуну на презентацию. А вчера этот конь, Самокатов, это животное тупорылое, заснул на вахте. Представляешь! Я захожу в отсек, смотрю – спит! Аж слюни пустил. Ну, я ему устроил головомойку! Ох, он у меня и получил! И правильно!

Из-за такого разгильдяя все запросто погибнуть могли. Я уже потом, когда мордобой закончил, сказал ему:

– Ты, Самокатов, что творишь? Тебе если жить надоело, иди вон в трюм, там повешайся. Я сам, если надо, верёвку тебе принесу, а меня под монастырь подводить не надо, если ещё раз увижу, собственными ру…»

Тут неожиданно открылась переборочная дверь. Паша быстро закрыл тетрадку и рывком сунул её себе под зад. В отсек шумно ввалился Камаз-Самокатов. Плотоядная улыбочка, застывшая на его губах не предвещала ничего хорошего.

– Ну чо, Велик, сидим? По морде хочешь? – с порога заботливо поинтересовался он. И хотя Паша не хотел (в чем тут же чистосердечно признался), Самокатова это не смутило. Проходя мимо Великова, он влепил ему такую звонкую затрещину, что звук её уловили даже тугоухие гидроакустики на противолодочниках, вторую неделю безуспешно пытавшиеся нас обнаружить! А чем же ещё, как не этим, можно объяснить тот факт, что ровно через пять минут мы услышали пение их винтов прямо у себя над головами?

Но тревога оказалось ложной: оплеух больше не последовало и противолодочники несолоно хлебавши удалились. По тому, как скоро затихли их винты, и какая звенящая воцарилась тишина, было ясно, что они решили поискать нас где-нибудь в другом месте – вполне возможно, что на другом конце океана.

А письмо свое Паша Великов благополучно закончил, но уже на берегу, по возвращении на базу. Самокатову там досталось по первое число – в дополнение к правому у него оказался подбитым ещё и левый глаз.

Досталось и лейтенанту-несмышлёнышу, то есть мне: что-то я там опять накосорезил и не уследил, а Паше вновь пришлось за меня отдуваться.

«Ну а вообще, – в заключение сообщил Паша, – служить на подводном флоте мне очень нравится!»

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3078

Ровно в двадцать ноль-ноль в полном соответствии с корабельным распорядком я заступаю вахтенным офицером в центральный пост. Отдохнувший перед этим, хорошо выспавшийся, с интересом прослушавший байки о наших достижениях и даже совершивший небольшой моцион по кораблю, я, честно говоря, уже не знал, чем ещё можно было заняться. Поэтому прозвучавшую команду «третьей боевой смене приготовиться к заступлению на вахту!» я выслушал с немалым удовольствием и был рад поменять поле деятельности на предстоящие четыре часа.

Перед тем, как заступить, я построил в четвертом отсеке личный состав новой смены и с выражением крайней озабоченности на суровом начальственном лице минут пятнадцать проводил инструктаж. На первый взгляд, занятие это совершенно бессмысленное. Действия, которые приходится выполнять морякам на вахте, повторяются изо дня в день и отработаны ими до автоматизма. Все отлично знают, что надо делать, а что нет и в чём состоит их основная задача. Но любой командир, имеющий опыт практического руководства хотя бы небольшим воинским коллективом, согласится с тем, что лишний раз посмотреть бойцам в глаза, напомнить обязанности и проверить знания инструкций никогда не помешает.

Для начала я проинформировал присутствующих, что вахту надо нести бдительно, со всей возможной ответственностью, ни на какие посторонние занятия не отвлекаясь. Что в то время, когда остальной экипаж корабля будет заслуженно отдыхать, именно на них, на вахтенных в отсеках, ложится обязанность по обеспечению жизнедеятельности и безопасности всей подводной лодки.

Поупражнявшись ещё немного в изречении банальностей, я перешёл к конкретике. Вахтенным концевых отсеков – первого и седьмого соответственно – я указал на необходимость постоянного слежения за показаниями глубиномеров, чтобы при изменении глубины больше чем на два метра тут же следовал доклад в центральный пост. Если этого не делать, напомнил я, могут произойти не совсем приятные вещи: в случае выхода из строя глубиномера центрального поста, на который ориентируется «сидящий» на горизонтальных рулях боцман, можно очень просто и вниз улететь. А под нами, между прочим, глубина больше километра! Тут для иллюстрации сказанного и усиления воздействия на психику я вкратце повторил историю, рассказанную мне как-то нашим заслуженным аксакалом, старшим мичманом Гаврилко. Вам, уважаемый читатель, перескажу своими словами, по возможности не сильно отклоняясь от оригинала.

Произошло это в далёкие семидесятые годы. Лодка, на которой служил Пал Иваныч, патрулировала в юго-восточной части Японского моря. Заканчивалась полуторамесячная автономка, через неделю по плану – возвращение на базу. Понятно, что все были уже изрядно уставшие и задёрганные. Почему уставшие – понятно и так, а почему задёрганные – объясню подробнее.

Основное отличие дизельной подводной лодки от атомной и главное её неудобство состоит в том, что после некоторого не очень продолжительного времени нахождения под водой (обычно это трое-четверо суток) обязательно приходится всплывать. И не потому, что дышать становится нечем (при наличии запаса регенерации проблем с этим обычно не возникает), а для зарядки аккумуляторной батареи. Чтобы обеспечить скрытность, всплывать, понятное дело, приходится ночью. И вот, как обычно бывает, только настроишься, только запустишь дизеля, только дашь нагрузку (подключишь электромотор в режиме генератора) – как следует доклад вахтенного радиометриста об обнаружении работы самолетной РЛС. И всё, конец зарядке. Опять надо погружаться! И как можно скорее. Если японский «Нептун» или американский «Орион» обнаружат подводную лодку, то через несколько часов в этом квадрате соберется едва ли не весь седьмой флот США. Случалось так, что за ночь нырять и всплывать приходилось по три-четыре раза! А любое погружение-всплытие – это обязательно тревога и подъем на ноги всего без исключения экипажа. Погрузились, самолет пролетел, всплыли, вновь настроили зарядку, а тут опять доклад радиометриста, и всё по новой! Вот именно такие рваные ночи и были причиной того, что к концу автономки весь экипаж был изрядно уставший и до крайней степени задёрганный.

На этот же раз всё было на удивление спокойно – ни одного самолёта за ночь! Для полного счастья – до конца «добить батарею» и пополнить запас ВВД – не хватило каких-нибудь полчаса. Доклад вахтенного радиометриста прозвучал, как всегда, не вовремя:

– Мостик! Обнаружен опасный сигнал самолетной РЛС! Право 130! Пеленг не меняется!

– Стоп зарядка! Все вниз! Срочное погружение! Боцман, нырять на глубину девяносто метров! – кричит вниз командир и скользит на руках по трапу в боевую рубку.

Задраен люк, принят главный балласт, электромоторы – полный ход, рули – на погружение. Лодка, по идее, камнем должна полететь вниз, но нет – не спеша погрузилась на десять метров (на такой глубине ещё верхушка рубки из воды торчит!) и дальше еле-еле, буквально по сантиметру набирает глубину! Что делать? Если вражеский самолет обнаружит подводную лодку в районе боевого патрулирования – это потеря скрытности и невыполнение боевой задачи со всеми вытекающими последствиями. Понабегут корабли вероятных противников, и до возвращения на базу от них не отвяжешься. Будут гонять, тренироваться, стегать по корпусу гидролокацией, акустиков своих на живце отрабатывать. В итоге сядет аккумуляторная батарея и хочешь не хочешь надо всплывать. Возможно даже, делать это придётся прямо посреди поискового ордера супостатов. Мало того, что производить подобный манёвр крайне рискованно, – существует реальная опасность попасть под таранный удар, так и командиру позора потом не оберешься!

Хороводом начнут кружить корабли, вертолёты… Ничего плохого, конечно, не сделают, но зубоскалить будут, фотографировать и всё такое. Им-то, конечно, есть от чего радоваться – обнаружили хомо советикуса, заставили всплыть, может быть, даже премию в свободно конвертируемой валюте заработали.

Понятно, что на борту подводной лодки такая перспектива мало кого устраивала. Поэтому для утяжеления корабля, чтобы хоть как-то загнать его на глубину, сделали то, что на удифферентованной лодке делать совсем не следовало – приняли дополнительный балласт в уравнительную цистерну. Всё равно не помогает! И тут из первого отсека приходит странный доклад:

– Первый отсек осмотрен, замечаний нет, глубина девяносто метров… сто… сто двадцать…

– Первый, проснитесь! – орёт не совсем ещё въехавший в обстановку командир (накопившаяся усталость сказывается!). Но тут следует не менее странный доклад, но уже из седьмого отсека:

– Глубина сто пятьдесят!

Ему вторит первый:

– Глубина сто восемьдесят… двести!

Все эти доклады следуют один за другим в течение буквально нескольких секунд!

Тут уже всем становится ясно, что дело дрянь! Ещё бы! Пока командир думал, как бы побыстрее загнать лодку на глубину, она сама обо всём позаботилась и сейчас камнем летит на морское дно! А глубиномер центрального поста в это время не спеша отрабатывает по сантиметру и только-только подползает к отметке в 30 метров!

– Три мотора полный вперед! – выходит из оцепенения командир.

– Пузырь в нос, рули на всплытие! Насос из уравнительной за борт! Первый, седьмой! Докладывать глубину!

Ориентируясь на показания приборов первого и седьмого отсеков, подвсплыли до ста метров. Стали разбираться. Как и следовало ожидать, проблема с глубиномером центрального поста. Приемный клапан открыт, забортное давление внутрь прибора должно поступать беспрепятственно, но стрелка как застыла на лукавых тридцати трёх метрах, так и стоит, не шелохнётся. Продули трубку воздухом наружу – безрезультатно. Тут уж стало ясно, что проблема не в подводящей трубе, а в самом приборе! Недолго думая, механик глубиномер снял, тут же его разобрал, собственноручно всё прочистил, продул и смазал. И заработал прибор! Даже ещё лучше, чем прежде – на пять, а то и на десять метров глубину больше стал выдавать.

– Вот из-за такой мелочи чуть было не случилось непоправимое! – подвел я черту. – А теперь представьте, что могло произойти, если бы в первом и седьмом вахтенные проспали и не обратили внимания на показания своих глубиномеров?

Убедившись по серьезным лицам присутствующих, что лирическое отступление достигло цели, продолжаю инструктаж.

Заступающему в седьмой отсек Самокатову я строго-настрого наказал тщательно контролировать давление в системе гидравлики и вовремя включать поддерживающий это давление насос. Иначе в самый ответственный момент его может не хватить для перекладывания рулей глубины. А это также чревато большими неприятностями, в том числе лично для Самокатова. Даже если в результате такого упущения все мы не окажемся на дне, то по возвращении на базу Самокатов однозначно окажется на киче, и десять суток за вопиющее головотяпство – это самый минимум, на который может расщедриться командир, – резюмировал я.

Вахтенному электрику шестого отсека, а им заступал второй после старшего мичмана Гаврилко аксакал нашего экипажа – мичман Шинков, я также посоветовал не расслабляться и быть готовым в случае чего дать электромоторами полный ход. Дальше распространяться и накручивать я не стал, потому как прекрасно понимал, что годящийся мне в отцы дядя Петя может сам меня проинструктировать, проэкзаменовать, а если надо, то и посадить в лужу.

Последними я инструктировал вахтенных двух аккумуляторных отсеков, куда заступали два смышленых «полторашника» – матросы Евдокимов и Подшивалов. Парни были грамотные, ответственные, и тут я особо не распространялся. Просто ещё раз напомнил о том, что выделяющийся из аккумуляторной батареи водород в смеси с воздухом образует так называемую гремучую смесь, которая в определённых условиях становится чрезвычайно взрывоопасной. Из чего следует, что главнейшей их задачей на предстоящие четыре часа является слежение за концентрацией водорода в атмосфере отсеков и принятие необходимых мер к её уменьшению.

– Если этого не делать, – продолжил я, – то водорода может накопиться столько, что даже маленькая искорка, пробежавшая между контактами выключателя, будет способна привести к объемному взрыву газа.

Надо ли говорить, чем это чревато? О том, как метан взрывается в шахтах, слышали? Так вот, гремучий газ – это то же самое!

Больше говорить было не о чем, да и время инструктажа подходило к концу. На обязательное «вопросы есть?», как обычно, вопросов не последовало. Самокатов открыл было рот, но, забыв, очевидно, о чём хотел спросить, звучно зевнул. Стрельнув на него неодобрительным взглядом, я вспомнил, что забыл сказать самое главное:

– Самокатов, на моей койке никому не валяться! Когда приду, чтоб свободна была!

Строго глянул на вахту и скомандовал долгожданное:

– Разойдись!

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3399

В центральном посту всё те же действующие лица: рулевой – за штурвалом, боцман – на рулях глубины, штурман – над белой скатертью карты и, возвышаясь над всеми на вертящемся, до предела выкрученном табурете – старпом. Тут же где-то должен находиться и старшина команды трюмных, старший мичман Затычкин Арнольд Кузьмич, но его почему-то не видно, наверное, отлучился в трюм проверить работу капризной «Маруськи».

Передав на словах необходимую информацию: глубину, курс, скорость и прочее вместе с сине-белой нарукавной повязкой, сменившийся с вахты помощник тут же скрылся за блином переборочной двери, направляясь в кают-компанию – пить с воблой и сгущенкой вечерний чай.

Склонившись над обшарпанной конторкой, старпом из последних сил борется с подступающими приступами сонливости, клюёт носом, хищно зевает и мусолит в руках вахтенный журнал. Его раздирают непримиримые противоречия – и спать хочется, и Родину жалко. С задумчивым видом он переворачивает страницы, листая журнал то с начала, то с конца, то открывая посередине. Иногда он подносит журнал к самому лицу, нюхает и даже пробует на вкус, отрывая от уголков маленькие кусочки. Эти странные манипуляции забавляют уже не только меня. Штурман, выходя время от времени из своего закутка потянуться и размять конечности, с беспокойством поглядывает на старпома и хитро мне подмигивает. По всему видно, что в мозгах его зреет коварный план очередного розыгрыша.

Лицо старпома серьезно и хмуро, по всему видно, что не в духе. Да и есть с чего – месяц назад он пообещал жениться Аллочке, очередной кандидатке на себя, докторше-стоматологу, у которой имел неосторожность полечить зубы. Дело зашло так далеко, что срочно требовалось принимать решение, но в пятый раз жениться Горынычу не очень хотелось. Мысли, порой низкие, недостойные высокого звания офицера, крутились в голове. Старпом помнил, что предыдущие четыре брака оказались весьма разрушительными в плане не только душевных потрясений, но и кармана. Таким образом, уже ушли на благотворительность машина, квартира и тысяч пять денег, скопленных на сберкнижке. С гусарской широтой он щедро одаривал каждую бывшую, уходя к новой нищим, но благородным, и сейчас прикидывал, что может в случае чего оставить Аллочке. Оставлять было нечего. В том, что она будет не последняя, старпом нисколько не сомневался, но остановиться уже не мог. Будучи несколько старомодным, он считал себя обязанным жениться после того, как дама доверила ему самое дорогое. Таково было воспитание!

Прошедшая ночь так и не принесла Горынычу успокоения. Весь её остаток после смены с командирской вахты он, мучимый тяжелыми мыслями, проворочался на жестком топчане. Под утро чуткий сон его был нарушен каким-то шевелением возле лица и легким прикосновением к носу. Открыв глаза, старпом увидел подростка-крысёныша, явно заблудившегося и беспомощно тыкающегося розовым рыльцем куда попало. Не зная, что у милого животного на уме, старпом благоразумно решил не делать резких движений и просто дунул во всю мощь своих богатырских легких. Крысёнок-акселерат испуганно пискнул и, увлекаемый могучим потоком, слетел со скользкого дерматина, мягко шлёпнувшись на палубу. Старпом перевернулся на другой бок и наконец-то нормально заснул.

К сожалению, спать Горынычу пришлось недолго. Скоро в его сон беспардонно ворвалось утро. Сначала в коридоре за фанерной переборкой раздались резкие голоса, послышались торопливые шаги, кто-то засмеялся, кто-то что-то спросил, кто-то что-то ответил. Заелозили, застучали раздвижные двери рубок и кают, звякнула дверь умывальника и, звонко колотясь, разбиваясь о железо мойки, зашумела тугая струя воды. Из каюты замполита по соседству донесся скрип пружин, покряхтывание и звук разрываемой на части газеты – зам, видимо, готовился произвести политинформацию, а заодно и утренний туалет.

В кают-компании кто-то раздражённо отчитывал вестового за то, что врубил над столом операционные софиты и мешал людям спать. Тот оправдывался, говоря, что пора накрывать на стол, и прося освободить рабочее место.

Убедившись окончательно, что поспать больше не удастся, старпом мысленно матюкается и разлепляет воспалённые глаза. Невыспавшийся, злой, с тяжелой, словно дробью наполненной, головой, Горыныч встаёт со скрипучего дивана и нетвёрдыми шагами следует в направлении умывальной. Там, в тесном загончике, он долго и шумно моется и старательно бреется. После чего, приведя себя в относительный порядок, бредёт в кают-компанию на завтрак.

Скромный завтрак Горыныча состоял из трёх стаканов ячменного кофе и буханки белого хлеба, разрезанной вдоль на две половинки. Каждая из этих половинок была покрыта слоем сливочного масла в палец толщиной и щедро полита сгущёнкой. Заморив таким образом червячка и получив у командира необходимые распоряжения на предстоящий трудовой день, старпом отправился в свою рабочую прогулку по кораблю.

В продолжение всего последующего бесконечного дня Горыныч был занят обычными своими старпомовскими делами: подбивал документацию, драл за различные провинности попавших под раздачу моряков, проверял несение ими вахт, производство приборок, проводил тренировки, учения и попеременно с командиром нёс в центральном посту командирскую вахту. К вечеру (хотя какой на подводной лодке может быть день или вечер?) эта ежедневная, присущая его собачьей должности, суета Горыныча несколько утомила. И вот, опять сменив командира, он пристроился на табурете за конторкой и наконец-то позволил себе немного расслабиться.

По-домашнему привычно – тонко, на одной ноте – гудит в трюме электрический агрегат-преобразователь. Из разных концов отсека в унисон ему вторят другие механизмы. Этот фоновый аккорд создаёт в центральном посту обстановку неповторимого уюта, спокойствия и умиротворённости. Поют приборы – значит, всё нормально, корабль живет и дышит, всё у него исправно и всё работает. По кабель-трассам, протянутым вдоль бортов из носа в корму, по паутине проводов, опутывающих всю подводную лодку, разбегается живительный электрический ток. Доходя до каждого закоулка, он даёт людям свет, тепло и уют, а бездушным механизмам – необходимую энергию жизни. Воздух высокого давления, до предела сжатый и плотно втиснутый в стальные кожухи высокопрочных баллонов, ждет своего часа, чтобы в нужный момент, вырвавшись на свободу, промчаться по магистральным трубопроводам и выдавить из балластных цистерн тонны забортной воды. Кровеносная система корабля – насосы и трубопроводы гидравлики – также готова к немедленному действию. Достаточно лёгкого движения манипулятора в центральном посту, чтобы давление гидравлической жидкости передалось на рули глубины, и многотонная железная громадина стала изменять своё прямолинейное направление, принялась всплывать или погружаться. Всё на подводном корабле подчинено единой цели и готово к немедленному действию. И именно потому день и ночь без перерыва гудят-поют по отсекам различные приборы и механизмы. И это хорошо, что они гудят, значит, можно ни о чём не беспокоиться. Но как же становится неуютно и тревожно, когда они замолкают неожиданно! Такая тишина бывает просто оглушительной, режет слух пронзительнее самой громкой милицейской сирены. Словно от выстрела пушки, просыпаешься среди ночи и начинаешь лихорадочно соображать – что же произошло, куда надо срочно бежать и что делать?

Но хватит лирики, сейчас в центральном посту спокойно и сумрачно. Привычное монотонное жужжание мягко разливается по отсеку, и в душе возникает ощущение мира, безмятежности и уюта. Устроившись на своём месте у переговорной коробки общекорабельной трансляции, я начинаю принимать доклады из отсеков. Прослушав заученные, однообразные сообщения о приёме вахты, о значениях глубины, процентного содержания кислорода, водорода и СО2, плотности электролита аккумуляторной батареи и об осмотре отсеков, щёлкнув при этом пару десятков раз тумблером «Каштана» и столько же раз повторив вездесущее «есть», я докладываю старпому, что в права вахтенного офицера вступил окончательно. После этого, поудобнее устроившись на табурете, я начинаю усиленно бдеть.

Через пять минут просто так сидеть и бдеть становится скучно. Я понимаю, что неплохо было бы пообщаться и поговорить с товарищами по несчастью о чём-нибудь содержательном.

– Жарко! – не придумав ничего лучше, начинаю я для затравки разговора.

– А на поверхности, поди, было бы ещё жарче! – откликнулся на моё многообещающее начало боцман.

– А завтра днём, когда всплывём – ещё жарче будет! – присоединился к разговору старший матрос Багров, рулевой нашей смены.

– А вот если бы не на пятидесяти, а на ста метрах ходили – не так жарко было бы! – продолжаю я из последних сил эксплуатировать тему жары, нащупывая, куда бы технично перевести готовый зайти в тупик разговор.

– Правильно я говорю, Сергей Горын… Гариевич? – обращаюсь я к старшему помощнику.

Красные от недосыпания глаза старпома непонимающе глядят на меня.

– Правильно я говорю, Сергей Гариевич, что на ста метрах вода гораздо холодней?

– Ну, да… холодней… – рассеянно отвечает старпом и, скользнув усталым взглядом по обращенным к нему лицам, вновь принимается листать вахтенный журнал, но на этот раз перевернув его вверх ногами.

Из дверного проёма штурманской рубки показывается взлохмаченная голова Борисыча. Весело посмотрев на нас с боцманом, озабоченно на старпома и недоумённо – на вахтенный журнал в его руках, штурман решает принять участие в только что начатом и уже готовом умереть разговоре.

– А вот был у нас случай на «восьмёрке»… Это когда я ещё на Камчатке служил... Помощник у нас был, фамилия у него звучная такая была – Уставной. Не встречали такого, Сергей Гариевич? Павел Петрович – так, кажется, его звали...

Старпом делает неопределённое движение головой и угрюмо, но с некоторым интересом глядит на штурмана.

– Нет? Жалко! – лучезарно улыбаясь, продолжает тот. – Замечательная личность! На службе, можно сказать, сгорел человек, даже пепла не осталось! А человек, должен вам сказать, был неординарный, но при этом, как бы получше выразиться… типичный антипример. Очень он фамилией своей гордился и во всем старался ей соответствовать. Он в училище отличником был. Коллега, кстати, наш – тоже из штурманов, в

Питере… Фрунзе заканчивал. В дипломе одни пятерки, по физподготовке только трояк, кроссы бегать не умел, дыхалки не хватало. Ну и красный диплом, понятное дело, из-за этого ему зарубили. Но очень умный был и до безобразия старательный. Прибыл на лодку, даже не догуляв первого лейтенантского отпуска. Так ему карьеру делать хотелось!

Жена, видя такое рвение к службе, вовремя подала на развод и уехала назад, в Питер. А ему, похоже, только этого и надо было! До того усердно стал служить, что за полгода сдал все возможные зачёты, вплоть до самоуправства кораблём – хоть сейчас командиром назначай. Командиром, понятно, не назначили, молодой ещё, но через год, будучи ещё лейтенантом, стал помощником командира! И начал всех доставать, равнять и строить! И не только матросов, но и офицеров, даже старых и заслуженных. Механик наш, майор облупленный, десять лет на Камчатке, всё на лодках и в морях безвылазно, и тот взмолился, чтобы убрали от него подальше этого карьериста недоношенного или самого его перевели в другой экипаж. А бойцов лейтенант Уставной задрочил так, что у всех у них образовался нервный тик, трястись стали, как паралитики, при одном упоминании о помощнике... Даже покушение как-то пытались устроить – дверь в общаге и всю лестницу перед ней солидолом вымазали в надежде, что Уставной поскользнётся и если повезет, то убьётся насмерть.

Покушение, кстати, не удалось, потому как на берегу помощник бывал редко, и можно даже сказать, что вообще не бывал. Даже в новогоднюю ночь на корабле оставался, чтобы пару учебных тревог сыграть и учения по борьбе за живучесть провести. А на той смазке утром поскользнулся ни в чем не повинный минёр, он по соседству с помощником жил. Целый лестничный пролет кубарем пролетел. Но ничего, жив остался. Расстроился, конечно, но не очень. Минёр у нас спокойный был, типичный флегматик. Вернулся домой, ополоснулся, переоделся и опять на службу. Постучал мимоходом в дверь помощника (по доброте душевной предупредить хотел), а дверь-то тоже вся измазана! Опять пошёл к себе оттираться. Когда добрался до корабля, то первым делом культурно так и интеллигентно поинтересовался у помощника, зачем тому понадобилось всю свою дверь и всю площадку перед ней солидолом мазать. Помощник сразу сообразил, что к чему и где искать зачинщиков.

С этого дня бойцы вообще спать перестали. Помощник кислород им перекрыл окончательно. Кличку, кстати, они ему дали – Паша Бешенный. Он чуть что, сразу орать начинал и так себя распалял, что даже пена на губах появлялась. Слово невозможно было вставить. Легче убить. Бойцы сразу начинали трепетать и заикаться. Мне в такие минуты и самому страшно становилось – боялся, как бы и окружающим не досталось. Когда я лейтенантом пришёл в экипаж, Паша Бешенный бился в служебном экстазе уже два года и недавно получил старлея. Ну и натерпелся же я от него! Это ж надо было такому Держиморде уродиться! На службе со всеми – сугубо официально. Ни слова по-человечески. Нас, молодых лейтенантов, вообще за людей не считал. Чуть что: «Я вам приказываю!», «Исполнить и доложить!», «Запрещаю сход!» и тому подобный официоз.

А вне службы – ну прямо золотой человек – ручейком журчит, на дружбу набивается и понять не может, почему все его избегают. Дошло до того, что ему, бедняге, не с кем стало даже выпить и по душам поговорить, а в одиночку пить ещё не научился. И бесполезно было что-либо объяснять. Это самое шестое чувство – чувство меры, что ли – отсутствовало полностью. Любимая поговорка была – «Дружба дружбой, а служба службой». Элементарных вещей не понимал. Хотя что тут понимать? Подводная лодка – невесть какой крейсер. Офицеров всего двенадцать человек! Что тут полководца-то из себя изображать? Даже командир и старпом выходками помощника уже озаботились. Стали задумываться, куда бы такого ретивого служаку сплавить подальше.

Но тут судьба сама распорядилась. На почве рьяного исполнения служебных обязанностей поехала у Паши Бешенного крыша. На моих глазах, кстати, всё произошло. Заступаю я как-то дежурным по кораблю. А мы только что с моря пришли! Помощник сидит в центральном посту, листает вахтенный журнал, и вид у него какой-то странный. Я как глянул на него, сразу же почуял неладное. Меня увидел – даже слова не вымолвил, ничего не предъявил и ни к чему не придрался! Очень странно и совершенно на него не похоже. Ну я, как положено, обошёл лодку, проверил состояние, принял вахту. Возвращаюсь в «центральный», докладываю. Помощник на меня даже не посмотрел, молчит и о чём-то своём думает. Дальше надо, понятное дело, верхних вахтенных выставить, оружие им выдать, в вахтенном журнале записи сделать, ну и всё такое. А помощник сидит за конторкой и вахтенный журнал в руках теребит. Страницы листает, пальцами мусолит, на вопросы не отвечает и журнал не отдаёт!
В этот момент штурман сделал паузу и выразительно глянул на потрёпанную книжицу в руках старпома. Тот смутился, но вида не подал. Через пару минут, когда отлучившийся в рубку штурман вернулся назад и вновь заговорил, вахтенного журнала в руках старпома уже не было.

– Так вот, я и говорю, мусолит себе вахтенный журнал и из рук не выпускает. То с начала начнёт листать, то с конца, то с середины. Я ему говорю: «Павел Петрович! Дайте вахтенный журнал, мне записи надо сделать!» Молчит, ничего не отвечает и журнал не дает! Ну, думаю, что-то не то. Или прикалывается, или… Попросил ещё – безрезультатно. Попробовал сам взять – так на меня зыркнул, так зубами клацнул – хорошо, что руку вовремя успел отдёрнуть! Дальше я решил на рожон не лезть, отошёл в сторону. Что делать, думаю, ну, и со стороны наблюдаю. А помощник тем временем начал совсем чудить – вырвал из журнала лист, скомкал, скатал в шарик, сунул в рот и принялся жевать. Тут уж до меня дошло, что дело серьёзное, и не мешало бы послать в казарму бойца за командиром. Минут через двадцать пришли командир, механик и доктор. Механик, озаботясь состоянием здоровья младшего товарища, где-то раздобыл наручники. То, что они оказались без ключа, его особо не волновало. Собираясь в случае необходимости собственноручно надеть их на помощника, он совершенно не заморачивался такими мелочами, кто и каким образом их потом будет снимать. Помощник к этому времени съел уже четыре листа из вахтенного журнала и только-только приступил к пятому.

Командир сначала попробовал было по-хорошему: «Павел Петрович, зачем вам журнал? Отдайте мне!» Не дает, за спиной прячет и глупо улыбается! Потом по-плохому: «Товарищ старший лейтенант! Смирно! Приказываю отдать мне вахтенный журнал!» Тоже безрезультатно. Команду «смирно» вроде выполняет, но не совсем по уставу – журнал засунул под ремень и руками к животу прижимает. Тут доктор отозвал командира в сторону и открытым текстом сказал, что по всем признакам это клинический случай, и старшего лейтенанта Уставного тихо-мирно, не нервируя и не вступая в споры, надо доставить в санчасть, а потом с первой же оказией – в госпиталь. После чего доктор подошёл к помощнику и, улыбаясь, доверительно сообщил, что вахтенный журнал ни ему, ни командиру уже не нужен, более того, командир разрешил

Павлу Петровичу оставить вахтенный журнал у себя навсегда. Тут помощник успокоился, вроде бы даже заулыбался и, когда командир пригласил его следовать за собой, покорно полез наверх. Так они спокойно дошли до санчасти. Там доктор предложил ему на обмен обернутую красным коленкором «Книгу записи больных». Помощник книгу взял, но вахтенный журнал всё равно не отдал.

Больше Пашу Бешенного я не видел. Не видел я больше и тот вахтенный журнал. Тем же вечером старпом принёс на лодку новый и заставил меня его пронумеровать и прошить. В санчасти помощник пробыл дня два. Всё это время он ходил с двумя журналами за пазухой, жуя бумагу и что-то бормоча себе под нос. Потом на пароме его отправили в Петропавловск, сдали в госпиталь и только там, говорят, журналы у него отобрали. Правда, за это время он успел их почти полностью съесть! Ходили слухи, что на последнем выходе в море он что-то там неправильно записал, и вот – не смог пережить такого упущения. Форменно, на службе сгорел человек – ни пепла, ни даже доброй памяти о себе не оставил!

Штурман умолк и вопросительно посмотрел на старпома. Он был не прочь обсудить с ним затронутую тему. Но Горыныч только поморщился, сладко зевнул и ограничился странным замечанием:

– Враньё! Без воды журнал не съешь, а тем более оба! – и, не углубляясь в рассуждения, повернулся к боцману и принялся его распекать за потёки ржавчины в ограждении рубки и плохо отбитую ватерлинию.

Боцман вяло отговаривался, сетуя на то, что железо старое, ржавеет прямо на глазах, а ватерлиния подводной лодке вообще не нужна, так как является демаскирующим фактором – её с самолета на глубине прекрасно видать.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3057

Если представить подводную лодку или другой военный корабль в виде некоего живого организма, то получившийся монстр будет выглядеть приблизительно так. Голова, вернее, её мозг – это, естественно, командир. Правая рука – старпом, левая – помощник, глаза и уши – это, понятное дело, начальник РТС со своими подчинёнными (акустиками, радиометристами и связистами). Куда прицепить и какой частью организма назвать штурмана, минёра, доктора – если напрячься, тоже можно придумать. Трудновато будет пристроить замполита, но и ему при желании можно найти достойное место в организме: язык например, хотя нет, скорее – аппендикс.

Но есть один человек на корабле, которого не надо никуда пристраивать и напрягаться мозгами, подыскивая равновесный его значимости член, извините, орган. Человек этот – механик. Без него валялись бы все вышеперечисленные члены, тьфу ты, органы, на полу бесформенной жалкой кучкой. Именно механик есть тот позвоночный столб, тот становой хребет корабельного организма, на котором всё держится. А его чумазые подчинённые – мотористы, электрики, трюмные – те самые, хоть и дурно пахнущие порой, но жизненно необходимые внутренние органы, без которых организму никак нельзя.

Если, не дай бог, где-нибудь посреди океана в воду, кишащую акулами, одновременно упадут командир и механик и мне придётся делать нелёгкий выбор, кого же первым спасать, я без лишних раздумий брошусь на помощь механику. И командир за это не будет на меня в обиде (если, конечно, останется жив). И вот почему. Без командира подводную лодку в базу может привести кто угодно: старпом, помощник, штурман, даже минёр, на худой конец, а вот механика в море не заменит никто.

Все механики подводного флота Советского Союза внешность имели хоть и не одинаковую, но легко узнаваемую. В любом совершенно незнакомом экипаже из полутора десятков офицеров с одного взгляда легко можно было определить механика. По каким же признакам, спросите вы. Не по специфическому ли запаху? Не потому ли, что от него за версту должно было разить спиртом или, скажем, соляркой? А может быть, по каким-нибудь элементам формы одежды? По огромному гаечному ключу, например, заткнутому в штаны и торчащему из-за пояса, как у пирата пистоль? Конечно же, нет! Возможно, на флоте и водились столь яркие представители механического семейства, но я их не встречал. Всё было гораздо прозаичнее и напрочь лишено романтического ореола.

Обычно механики были люди в годах, а если и не в годах, то выглядели значительно старше своих лет. Огромная ответственность накладывала отпечаток. И звание они имели максимум капитан 3 ранга (выше прыгнуть не позволяла должность). Подчеркнуто уважительное отношение к данному офицеру всех членов экипажа, от «карася» до командира, также безошибочно свидетельствовало о том, что перед вами механик. На атомоходах всё было приблизительно так же, только к тридцати годам у механика, как правило, образовывалась лысина и звание он мог иметь на ранг выше.

Сама эта Должность (я не ошибся, а специально написал это слово с большой буквы) подразумевала и, надеюсь, всё ещё подразумевает присутствие в характере человека такой важной черты, как ответственность, а также наличие в голове работоспособных мозгов, а в них – огромного количества всяческих знаний. И хотя нам ещё в школе говорили, что без такого багажа сегодня даже охранником не возьмут, жизнь показывает, что в некоторых важных, можно даже сказать присутственных, местах это всё ещё не является определяющим требованием. На сегодня любой здоровый мужик, не имеющий ни того, ни другого, ни третьего, оказавшийся в нужное время в нужном месте, может стать депутатом или даже членом правительства, катастрофы не произойдёт (до настоящего времени, по крайней мере, не происходило). Но не может безмозглый и безответственный человек быть механиком дизельной, а тем более атомной подводной лодки! В этом случае катастрофа неминуема.

Меня тут могут обвинить в профанации и в попытке дискредитации властей.

– Неужели ответственность, лежащая на плечах какого-то там маслопупа-механика, пусть даже и стратегического ракетоносца (один залп которого, кстати, может смести с поверхности земли несколько десятков миллионов человек!) – больше, чем, скажем, у депутата или члена правительства? – спросите вы.

– Да! – отвечу я вам и нисколько не покривлю душой.

Это так хотя бы потому, что ни один наш руководитель, где бы он ни заседал и чем бы ни руководил, лично ни за что не отвечает и в случае катаклизма практически ничем не рискует. В любом случае жизнь его вне опасности, будущее гарантировано и обеспечено (если уж не у нас, то там – на запасном аэродроме, за бугром). С механиком ситуация иная. В случае чего ему некуда убежать с подводной лодки, за которую он наравне с командиром отвечает головой. Он знает истинное состояние дел во вверенном ему хозяйстве и при внештатной ситуации может рассчитывать только на себя.

Представьте себе подводный корабль, этот огромный и сложнейший механизм. Я не буду углубляться в устройство, но для иллюстрации кратко поясню, что состоит он из двух корпусов – прочного и лёгкого.

Первый держит на себе всю массу забортной воды и сопротивляется её давлению, второй, грубо говоря, выполняет роль обтекателя. Так вот, внутри этих корпусов напихано и между собой переплетено столько всего, что перечисление только основных систем и механизмов может занять часа два. Каждая из этих основных систем подразделяется ещё на несколько десятков второстепенных. И всё это хозяйство находится в ведении механика! Он должен знать всё и в случае чего с кувалдой в руках, с гаечным ключом или с паяльником уметь устранить любую неисправность. Отсюда становится понятно, почему должность механика на корабле считается самой ответственной, самой сложной и самой неблагодарной. Известно: чем сложнее механизм, тем выше вероятность поломок. И кто, как не механик, ежедневно и ежечасно на собственном опыте имеет возможность убеждаться в правильности этого утверждения! Понятно, что в большинстве случаев не сам он гайки крутит, но чтобы иметь возможность отправить подчинённого устранить ту или иную неисправность, механик должен его сначала собственноручно научить, показать, а после выполнения задания обязательно проконтролировать. Именно эта довлеющая над головой огромная ответственность и необходимость постоянно находиться в нечеловеческом напряжении накладывает свой отпечаток и на внешний облик механика.

Если вы, уважаемый читатель, где-нибудь в общественном транспорте увидите скромно стоящего в уголке неказистого морского офицера в засаленном, не первой свежести кителе, в звании явно не соответствующем его годам, лысоватого, с брюшком и, возможно, не совсем трезвого, знайте – перед вами Механик подводной лодки. Снимите перед этим человеком головной убор, освободите ему лучшее место и поклонитесь в ноги – он того заслужил.

Информация о материале

Автор: Крутских Юрий

Просмотров: 3108

Наш механик не менее прочих был достоин всяческих почестей, отличий и наград, но по причинам, о которых разговор будет ниже, не имел ни того, ни другого, ни третьего. Звали его Виктор Александрович, и фамилию он имел не совсем обычную – Генерал. Столь же нетипичную не только для механика, но и вообще для флотского офицера имел он и внешность. Породистое – классического, этакого эллинского типа лицо; бакенбарды до половины щёк, почти как у Пушкина; мясистый, солидно выступающий вперёд подбородок, состоящий как бы из двух самостоятельных половин, и высокий профессорский лоб, уходящий под плотную шапку кудрявых, чуть тронутых сединой, чёрных волос. Рост гораздо выше среднего, мощный борцовский торс и небольшое, но правильной округлой формы брюшко придавали ему ещё больше солидности.

Когда Виктор Александрович надевал на породистый нос массивные, в роговой оправе очки (после сорока лет зрение стало садиться), открывал какой-нибудь свой механический журнал, брал в руки карандаш, древнюю, как бивень мамонта, боевую свою логарифмическую линейку и, склонившись над столбцами цифр, погружался в рабочий процесс, со стороны это выглядело совершенно потрясающе. Казалось, что сам гений научной мысли вершит здесь величайшие открытия.

Не менее колоритно смотрелся мех и в промасленной робе с невероятных размеров гаечным ключом в руках (который он однажды умудрился погнуть!), копошащийся в каком-нибудь вонючем трюме в окружении своих чумазых чертенят-мотористов. И не было случая, чтобы мех не смог устранить ту или иную неожиданно свалившуюся на наш корабль неисправность. И не только на наш.

Однажды по недосмотру вахты на соседней подводной лодке оказался затопленным трюм седьмого отсека, а в нём, как известно, находится электродвигатель эконом-хода. Вызванные с завода специалисты запросили месяц времени и по смете насчитали около ста тысяч народных денег. Узнав о таком бесчинстве, Генерал взялся устранить неисправность за неделю и потребовал за всё про всё бочку спирта. Куда он дел спирт и как провёл последующую неделю, история умалчивает, но уже раньше срока, всего лишь через пять дней, двигатель показывал положенные ему мегаомы сопротивления изоляции и был в полной исправности. Генерал тоже был в полном порядке. Медный цвет лица говорил о том, что здоровья у него ничуть не убавилось. Не забыл мех и про товарищей. Пару поллитровок спирта, оставшихся от тех двухсот литров, он заботливо принёс в кают-компанию как заслуженный боевой трофей.

Командование Виктора Александровича поощрило по-царски – сняло ранее наложенное взыскание и пообещало в течение месяца не накладывать новых.

Но вид маститого профессора, светлая голова и золотые руки не способствовали успеху карьеры Виктора Александровича. Сегодня, как и двадцать лет назад, он всё ещё был механиком дизельной подводной лодки и в свои неполные сорок пять лет звание имел более чем скромное – старший лейтенант.

– Почему? – спросите вы. – Что за несправедливость? Разве может человек, верой и правдой прослуживший на подводных лодках больше двадцати лет, оставаться старшим лейтенантом? Ведь такое звание офицер получает автоматически всего лишь через два года! При благоприятном же стечении обстоятельств уже через десять лет службы на подводном флоте можно получить капитана третьего, а то и второго ранга и даже с почётом уйти на пенсию!

Всё это так, уважаемый мой читатель. Подводники растут в званиях довольно быстро, и в случае опять-таки благоприятного стечения обстоятельств старший лейтенант Генерал Виктор Александрович уже лет пять как мог бы щеголять погонами капитана первого ранга (полковника, по-сухопутному) и иметь тёплую должность (соответствующую его знаниям и опыту) где-нибудь на берегу. Более того, практически все его однокашники по училищу в таком звании и при отдельных кабинетах давно уже и находились, а двое даже умудрились получить адмирала.
Что же помешало старшему лейтенанту Генералу, изначально имевшему все необходимые для карьерного рывка данные: внешность, глубокие знания, недюжинный ум, золотые руки и даже соответствующую фамилию, стремительно рвануть вверх по ступеням карьерной лестницы?

Я тут в предыдущих абзацах два раза повторил некое словосочетание, для кого-то, может быть, и пустое, но в данном случае весьма важное – «благоприятное стечение обстоятельств». Насколько я могу судить, в случае с Виктором Александровичем именно в этом и была вся загвоздка. Обстоятельства, при которых происходила его служба, трудно было назвать благоприятными, хотя на результатах служебной деятельности это почти не отражалось. Заведование его постоянно находилось в идеальном порядке, механизмы были исправны, матросы ухожены, накормлены, посчитаны и вовремя уложены спать. Неприятности поджидали

Виктора Александровича исключительно во внеслужебное время, за бортом прочного корпуса, когда его истосковавшаяся по бескрайним российским просторам широкая душа требовала разгула, вернее, загула. И, что греха таить, иногда он себе это позволял.

Надо заметить, что первая половина флотской службы Виктора Александровича в части, касающейся карьеры, складывалась вполне удачно. Прослужив на всех типах дизельных подводных лодок, состоявших тогда на вооружении Тихоокеанского флота, десять лет, имея за плечами несколько длительных боевых служб и бессчётное количество автономок, он в положенный срок получил звание капитана третьего ранга и даже успел его обмыть.

Чествование новоиспечённого каптри происходило в ресторане «Зеркальный», который испокон веку считался во Владивостоке рестораном сугубо офицерским. По этой причине штатские граждане там всегда находились в меньшинстве.

Надо сказать, что мероприятие вполне удалось. Водка лилась рекой, редкие гражданские посетители приглашались выпить во славу флота, а многие из них так и оставались сидеть за богатым офицерским столом. Бутылки, как патроны в обойме, сменялись с ужасающей быстротой, компания становилась всё шумнее и разнузданнее.

К полуночи все официантки, включая администраторшу заведения, были беззаботно веселы, сидели, дрыгая ножками, у офицеров на коленях и, видимо, по домам расходиться не собирались. Оркестр беспрерывно исполнял популярные песни советской эстрады и полюбившуюся тогда механику «Червону Руту». Провозглашались бесчисленные тосты во славу новоиспечённого капитана третьего ранга и Военно-морского флота в целом. Как ни хорош получился праздник, пора было закругляться.

В качестве хозяина мероприятия Виктор Александрович вызвался развезти счастливые парочки по домам. Для этого он вышел на улицу проветриться и заодно зафрахтовать несколько машин такси. Как назло, у дверей ресторана ни одной не оказалось. Он спустился на Луговую площадь, находящуюся неподалёку, и принялся махать руками у обочины. Показавшийся на пустынной улице милицейский бобик, пронесшись было мимо, остановился и, сдав задним ходом, подрулил к пышущему здоровьем и жаром красномордому майору. Будучи уверенным, что стражи порядка просто решили подвести загулявшего офицера домой, Виктор Александрович без задней мысли подошёл и стал договариваться, чтобы прихватить с собой ещё с десяток человек. Но менты ни с того ни с сего принялись заламывать ему руки и пихать в просторный зиндан-салон автомобиля. Как ни был Виктор Александрович по жизни миролюбив, тут он вынужден был оказать деятельное сопротивление. А как же иначе? Будучи крайне ответственным человеком, пообещав товарищам развести их по домам, он не мог не выполнить обещания.

В результате произошло небольшое, так сказать, насилие над властями. Вышвырнув из-за руля милиционера-водителя и нахлобучив ему шапку-ушанку чуть ли не до плеч, мех так же бесчеловечно поступил и с его напарником. Дав несчастным под зад по размашистому пендалю, уронив мордами в снег, он сел за руль и с шиком подкатил к дверям сверкающего неподалёку ресторана. Никто тому особенно не удивился и не стал расспрашивать, где это посреди ночи меху посчастливилось раздобыть столь необычный экипаж. Менты также не спешили бежать к ресторану и предъявлять права на машину, видимо, боясь получить ещё. Без лишних вопросов шумная компания разместилась в спецавтомобиле. Всего влезло пятнадцать человек! Всех их Виктор Александрович собственноручно развёз по домам и в третьем часу ночи приехал на подводную лодку. Машину оставил на пирсе, предварительно тщательно заперев все двери (чтобы ничего не пропало), подложив под колесо чурку (чтобы не укатилась), и отправился спать.
Пришедший утром на службу командир, едва увидев на пирсе канареечного цвета с синей полоской автомобиль, сразу же почуял неладное. Когда вылезший ему навстречу протрезвевший мех чистосердечно и в деталях обо всём доложил, у командира волосы встали дыбом. Первой мыслью было столкнуть машину с пирса и утопить. Но мех воспротивился – народное имущество, никак нельзя! Подошёл старпом, предложил отогнать УАЗик на другой конец города и там оставить где-нибудь во дворах. Менты найдут, обрадуются и дальше не станут копать. Но и этот вариант меху не подошёл – он привык сам за всё отвечать и не прятаться в случае чего за спины товарищей. В итоге, помывшись, побрившись, собрав в дежурный чемоданчик кое-какое барахлишко и сухой арестантский паёк, Виктор Александрович сел за руль трофейного автомобиля и прямым ходом направился на нём в комендатуру. Там капитан третьего ранга Генерал лично сдался коменданту гарнизона, в целости и сохранности передал машину и получил за всё это заслуженные десять суток ареста. Шёл третий день его пребывания в новом звании.

Дело заводить не стали, командир поднял все свои связи, познакомился с начальником УВД и прокурором гарнизона, выпил с каждым по канистре спирта. Когда через десять дней мех вышел на свободу, уже был подписан приказ о его разжаловании. Так Виктор Александрович во второй раз стал капитан-лейтенантом.

Подобные неприятности случались с механиком и в дальнейшем. С этого случая его стремительное продвижение по ступеням карьерной лестницы вверх сильно замедлилось и неминуемо сменялось не менее стремительным падением вниз. Следующее звание, которое Виктор Александрович получил, было так же вторично и, как вы можете догадаться, ещё на ранг ниже – старший лейтенант. Прискорбно, конечно, но на свете ещё не существовало такого матёрого старлея!

Таким образом, за последние десять лет наш механик единожды побывал лишь лейтенантом и майором. Зато трижды был старлеем и столько же раз капитаном. Нынче у Виктора Александровича наблюдалась очередная карьерная яма, но уже через год он надеялся получить капитан-лейтенанта, и это должно было произойти в четвёртый раз!