Наши отступали когда, злые были, страшные, голодные - поперек слова не скажи. 
У нас теленок пасся перед домом, на кол привязанный. И тут едет машина открытая, два командира в ней, и солдат за рулем. Остановились, солдат выскочил, и давай теленка отвязывать. А мама дома была, хорошо услыхала машину. Вышла, и говорит им:
- Вы что, сукины дети, делаете? Этот теленок контрактный, государственный, с меня потом семь шкур за него спустят. Вы тут для чего ездите? Казенное добро разбазаривать? Убирайтесь, чтобы духу вашего не было!
Страшно было - ужас. Но ничего, один из командиров солдату показал: поехали, мол. Тот за руль сел, ничего не сказали, и уехали.
А овечек все равно забрали. Которых наши, которых немцы. Немцев-то у нас не стояло, мы им незачем - так, проехали насквозь, и все. А стояли у нас такие, с перьями на головах... Мадьяры, вот! Да и те в Архангельском почти все, а у нас жили двое, Микуша, и Никуша. Для порядка, значит. Их немец сам не любил. Вечно они какие-то замызганные да голодные. 
Убило их обоих снарядом, как наши наступать начали. Но это уже потом, в сорок третьем. 
Как сейчас помню - начало февраля было. Оттепель, весна, снег осел весь, и ночью в окошко скребется кто-то. Мама вышла в сени, спрашивает: "Кто там?"
"Хозяйка, есть немцы на хуторе?"
Она дверь отмкнула, и заходят трое, комбинезоны белые. Четвертый снаружи остался, караулить. Хотела было огня зажечь, а старший ей - нет-нет, вы что, ни в коем случае! Расспросили все про немцев, про дорогу, где кто стоит, и прочее. Потом уходить им, а мама спрашивает - когда же вас обратно ждать? 
Ждите, говорят, дня через два - будет наступление, и до вас дойдет, а мы разведка.
Так и вышло, как сказал - через два дня загремело, и погнали немца. И мадьяры наши, Микуша с Никушей, тоже с ними ушли, да недалеко - их всех так и накрыло на дороге за Архангельским. Много набили. А потеплело - народ ходил их закапывать. Райсовет распорядился, чтобы собрать похоронную бригаду. Боялись, как бы эпидемия какая не началась. Вот ямы копали, да крючьями на палке их туда стаскивали, и известью засыпали. Так и лежат там все вперемешку с нашими, которых в сорок первом поубивало. И которых эвакуированных полно было, и солдат тоже - все там. В Кривецкий лес еще долго после войны не ходили - страшно было. Орехи тогда, как назло уродились, полный лес. А куда пойдешь? В минах всё.

А летом потом у нас шестьдесят вторая армия стояла - их из-под Сталинграда прислали на отдых. До самого июля были. Нам артиллеристов поставили, с дальнобойными орудиями. Они всё смеялись - дескать, так вся война кончится, а мы немца и в глаза не видели. 
У нас в хате командир жил, а там дальше, не к бабке Нюрке, а в другую сторону - разведчики. Тогда еще не так все заросло, и перед домами видно было, где чего. Вот где сарай наш, перед дорогой - там навес сделали, и кухня была. А поближе сюда к Нюрке столик, и вот командир с утра выйдет, и пишет, пишет там разное. Народ к нему приходит, и всякая беготня с утра до ночи. Ну потому что войска идут, народу много - кому переночевать, кому чего. 
А разведчики эти по ночам по хатам ходили. Когда войска стоят, дверь же закрывать запрещают - вот они ночью зайдут, фонарями светят, и документы проверяют. Где чего не в порядке, тогда в Вислую Дубраву ведут, там у них какой-то был пункт приемный, что-ли. 
Один только у них был Васька - психованный совсем. Никогда его с арестованными не посылали, боялись что застрелит. У него из всей семьи одна сестра только маленькая осталась на Урале где-то. Они когда уходили, он мне ее адрес оставил, и попросил, можно ли меня ему в сведения вписать, чтобы если его убьют, документы мне прислали, а не ей. Она маленькая, потерять может, и тогда пенсии не будет. Я согласилась - жалко, что-ли. А его убило в сорок четвертом. Похоронка мне пришла, я потом писала сестре его, и бумаги отправляла. Где-то адрес был, да затерялся. А остальные ребята у них обычные были, ничего.

Раз стояли мы возле хаты, разговаривали, и тут какие-то летчики идут. А ребята эти никогда форму не носили почти - всё на них комбинезоны зеленые мешками какими-то. Вот летчики эти увидели комбинезон, и давай до него приставать - почему не по форме. Они ж офицеры, а он-то нет. Он молчит, улыбается только. Они ещё пуще за него взялись - ах ты ж такой-растакой, а ну пойдем с нами. Я им говорю - что ж вам не идется спокойно, чем он вам помешал? А он мне говорит: "Ничего, Таня, не беспокойся"
Повели они его, значит, а я побежала к старшему. "Саша, кричу, Саша! Яшку какие-то летчики с собой увели!" А Саша у них старший был. "Какие летчики, куда?!" Я ему все рассказала, он подхватился, и за ними, и еще ребят с собой взял. А мне же интересно, я тоже следом.
Прибегаю, они там в хате. Саша им и говорит: "Ваши документы, комендатура" И давай их чехвостить и в хвост и в гриву - а почему у вас предписание в другую сторону, вы что здесь делаете? Где ваша часть, когда вы туда прибыть должны? В общем, и про Яшку сразу забыли, и им ещё самим досталось. Посмеялись потом, конечно.

А Яшка, Яков, он долго потом все ко мне ходил. Ничего не говорил такого, просто как время свободное, так он здесь. Он сам из Ленинграда был, умный такой, в институте учился. Много интересного рассказывал. Потом, как уж им дальше наступать, на Курск, он пришел прощаться. Ну там разное, о том, о сем. А потом спрашивает: "Таня, ты меня ждать будешь?"
Я ему говорю - нет, не буду. Как можно обещания такие давать, вдруг чего случится? Война ведь.
Он снова - ну, мало ли что война, она ж не вечная. А я потом приеду, отвезу тебя в Ленинград. Я ему говорю - ха, мне тебя не надо, чтобы в Ленинград ехать. После войны пропуска отменят, я и сама съезжу. Вижу ведь, к чему он клонит. Я тогда ему говорю: и на кой я тебе сдалась? Ты городской, ученый, институт вон у тебя, после войны работу хорошую найдешь, а я из деревни, семилетку кончила только. Он опять свое - ты тоже, говорит, учиться сможешь, я тебе помогу. Я разозлилась, и скажи ему - мы не пара с тобой вовсе, как ты не понимаешь? И вообще ты еврей, а я русская - как мы жить-то сможем? Ни твоим, ни моим, сам подумай.
Тут его как кто оттолкнул прямо. Повернулся и ушел, ни слова не сказал больше. А потом они снялись, и в тот же день ушли совсем. 
Все девчонки провожать ходили, а я не пошла. Мать потом спрашивает - что ж ты не ходила-то? Я ей и рассказала, как все было. А она мне говорит: "Какая же ты дура бестолковая! Как у тебя язык повернулся только такое сказануть? Ведь они, может, на смерть ушли - каково ему с такими словами-то? Как есть дура!"
Так и не слышала я больше про него никогда.

Ушли они, а за ними потом танки поехали, как раз через нас они на Прохоровку-то шли. Целый день шли, разбили дорогу в пыль - чернозем же. Стоит облако над дорогой, и в нем только и слышно: "Уууууу.... Уууууу..." Тьма тьмущая...