– Неужто там и вправду сокровища есть? – спросил нищий старик.
– Ого! А ты не слыхал? Там столько золота да камней драгоценных, что все на свете трактиры купить можно. Но, я так думаю, монахи и сами не знают, где оно, в какой стене замуровано, сокровище это. А я бы нашел! – сказал тряпичник.
Прошло только три-четыре дня, а я уже стал своим человеком в монастыре. Когда я оставался в коридоре или в комнате один, то сейчас же вытаскивал из кармана молоточек и принимался выстукивать им стены. Но стук получался везде одинаковый - такой, будто лошадь бьет копытом по мостовой. Я же доискивался места глухого, гулкого.
История старых домов в великолепной своей эклектичной архитектурой исторической части Таганрога зачастую богато насыщена фольклорными тайнами и преданиями. Полно любопытных фацеций и основанное в одна тысяча восемьсот шестом году здание мужской коммерческой гимназии. Весёлую и забавную побасёнку, как за двоечником Чеховым по длинным коридорам гонялся с розгами строгий преподаватель математики Эдмунд Иосифович Дзержинский (отец Железного Феликса), мы на этих страницах скромно опустим, а вот несколько зловещую историю про тайный подземный ход, пожалуй, что и осветим.
В сгущающихся ранних сумерках осени одна тысяча девятьсот сорок первого года, в рамках панъевропейского турне “Увидеть Париж и умереть”, в город прикатила разнообразная заграничная нечисть. Интеллигентных беловоротничковых вампиров из гестапо поселили в обжитое их коллегами упырями-чекистами уютное здание народного комиссариата внутренних дел, а вурдалакам из зондеркоманды 10-а (с десяткой червей на штандарте) из чувства глубокого оголтелого эстетизма определили под резиденцию мужскую коммерческую гимназию, являющуюся тогда уже средней школой номер два и носящую гордое имя Антон Палыча.
Внезапно оставшиеся без строгого коммунистического надзора, тимуровцы - бывшие ученики школы номер два - принялись играть на узких ночных улочках в салочки, рисовать красные звёзды на дверях домов большевиков и подпольщиков и клеить на телеграфные столбы листки, оставшиеся у них от игры в буриме и озаглавленные почему-то “Сводки Совинформбюро”. Кровососы-душегубы из зондеркоманды не покладая рук и не чураясь грязной работы с большим энтузиазмом затеялись гоняться по всему городу за тимуровцами, а поймав, волокли их доучивать в гимназию и после недолгих, но содержательных нравоучительных лекций в подвале, выводили во двор и пускали им у вырытого тут же рва кровь. Но, как говорится, всех не перекусаешь , и осенью сорок третьего надорвавшихся на нелёгком педагогическом фронте оккупантов тимуровцы из гимназии ссаными тряпками погнали прочь и вновь, по завету Ильича, остервенело кинулись учиться, учиться и ещё раз учиться.
Некоторое время спустя, а именно в семьдесят пятом году, в городе, естественно, совершенно внезапно грянуло празднование сто пятнадцатой годовщины дня рождения Чехова. На волне лютого угара праздничного хапарая, слабовидящим и имеющим на вооружении всего лишь острые деревянные указки, но, тем не менее, славящимся своим весьма крепким духом, суровым чеховедшам из городской библиотеки тимуровцев, впавших к тому времени в негу и праздность, из гимназии удалось потеснить для продолжения учёбы в новое здание, на захваченном историческом плацдарме организовать Литературный музей А. П. Чехова, а под реставрационную мастерскую, с традиционным для всех филологов циничным юморком, определить бывшие пыточные казематы.
Романтическую историю музейных подвалов, которую от нежных фибрами молодых реставраторов, не то чтобы скрывали, а, скорее, дабы не смущать, просто не афишировали, ваш покорный слуга узнал совершенно случайно:
Как-то разнежившись под лучами весеннего солнышка и покуривая на ступеньках крылечка мастерской, лениво открыл один любопытствующий глаз глянуть на какое-то тревожащее мельтешение.
– А что, милок, камеры пытошные тут в подвале ещё сохранились? – спросил бредущий с базара и остановившийся напротив весьма благообразный древний старичок с сумкой на скрипящих колёсиках.
– Какие такие камеры, сударь? Впрочем, спуститесь и полюбопытвуйте. Прошу… – лениво отвечал автор сих строк, делая рукой широкий приглашающий жест.
Старичок как-то весь вздрогнул, мелко затряс головкой на черепашьей шее, подобрался и кинулся прочь, смело опережая в скорости паровой каток. Задумчиво почёсывая щетину, спустившись в закрома, рассказывал сей забавный анекдот коротающим длинный обеденный час чайком-коньячком двум коллегам и гостю...
Неожиданное, но необходимое отступление: за годы тихого и мирного советского застоя музейным зоофилкам удавалось ласковым коварством приманивать в тенеты музея, успешно одомашнивать и использовать себе на удовольствие согласно профессиональным особенностям некоторое количество диковатых и пугливых самцов. В том числе, средь разнообразных музыкантов и фоляристов, двух фотографов.
Первый (он в данной истории не участвует, но упомянуть его из-за колоритности автор просто обязан) -длинный как жердь молоденький Геннадий, слепой как крот и носивший очки с толщиной линз в большой палец. Злые на язык музейщицы шутили, что он наводит свою камеру, ориентируясь в основном на слух. Со съёмкой туристических групп у него проблем почти не возникало, Гена испытуемых просил сказать “чиз-з-з” и бил из фоторужья влёт. А вот при фотофиксации тихих и молчаливых музейных объектов возникали некоторые проблемы. Поэтому специально приставленной к Геннадию младшей научной сотруднице вменялось перед спуском затвора над музейными экспонатами звонить раритетным колокольчиком для вызова прислуги.
И второй - уже в возрасте, фотограф Сергей, выделявшийся выразительной влажной волоокостью, смоляной окладистой бородой, принадлежностью (по его настойчивому уверению) к славному, но ныне совершенно полностью вымершему народу Ассирии и, из-за своей искренней любви к прекрасному полу, ко всему, естественно, сразу, способностью любую рутинную съёмку в храме музы Клио как по волшебству превращать в разнузданную и малопристойную фотосессию ню.
Вот. как раз, фотограф Сергей и гостевал в тот день у нас в реставрационной, щедро запивая чай коньяком и, по его выражению, жадно впитывая самую разноцветную словесную шизу, щедро разлитую нами в атмосфере.
– Отцы! – вопрошал ваш покорный слуга, обращаясь к аборигену-реставратору Борису и к не меньшему старожилу Сергею, – что за фигня? Какие такие пытошные, какие такие камеры?
– Да, что это за брэд! – поддерживал меня, проставляющийся по случаю прибытия к новому месту службы соплеменным коньяком армянин-реставратор Борис.
– Обыкновенные такие камеры, – хором отвечали подвальные туземцы и, перебивая друг друга, быстрыми щедрыми мазками осветив нам вышеописанные исторические коллизии, затеяли спор о том, с какой стороны дверей камер сохранился старичок. Ведь согласно хроникам, все, за кем захлопывались в камерах двери, поголовно легли в ров, а вот куда делись те, кто запирал засовы на дверях, история как-то стыдливо умалчивала.
– Ого! – только и сказал на это ваш покорный слуга, обведя несколько ошарашенным взором пространство мастерской и тыча пальцем в сторону глубокой арочной ниши в стене, находящейся точно напротив длинного и гулкого входного коридора. – Вы ещё тогда скажите, что тут, согласно логике тайн этого каземата – замурованный подземный ход.
Старожилы смолкли, внимательно окинули взглядом нишу, переглянулись и быстро-быстро затараторили, широко улыбаясь и еле сдерживая смешки:
– А, каково! Вот что значит свежий, молодой взгляд через объектив, незамутнённый коньяком!
– Да… несомненно - подземный ход. Угу. По нему фошисты и отступали, а потом вернулись, аккуратно заложили кирпичом, побелили и снова отступили.
– Да нет же, Борис, будьте вы хоть немного романтиком, там ход. Именно ход. Подземный. А внутри скелет фошиста в каске и прикованный к нему цепью пулемёт…
Ошалевший таким развитием событий, решительный как все горцы, армянин-реставратор Борис предложил не откладывая в долгий ящик “взят и пощупат за влажное вымя” нишу, попытавшись пробить стену. На что получил от аборигенов запал неменьшего веселья:
– Нет, коллега, тут просто так, кавалерийским наскоком, не решить…
– Конечно, не решить, тут надо с разумением подойти...
– Надо последствия продумать...
– А вдруг внутри крысы или какая другая микроба?..
– А вдруг там с крысой и микробом ещё и фошисты зомби сидят?..
Совсем немного разгорячённый коньячными парами и донельзя обиженный такой недружественной иронией армянин-реставратор Борис, вторя Фридриху Великому криком: “Канальи, вы что, хотите жить вечно?”, схватив свою любимую наградную реставрационную кувалду из кучи сваленных на пол и ещё не развешенных инструментов, кинулся под сочные армянские идиомы крушить в нише стену.
Под грохот и содрогание сводов два весёлых старожила продолжали невозмутимо потягивать “чаёк”:
– Да... дали мы сегодня нашему дурдому судорог.
– Как вы считаете, дружище, не пора ли нам готовить вязки для этого ненормального?
– Ещё старик Блез Паскаль говорил: “Любопытство – это то же тщеславие”, давайте, дружище, дождёмся логического завершения этого забавного гешефта.
– Судя по синхронности яростных стонов нашего гнома-молотобойца с частотой ударов, у них с кувалдой сегодня случится яркая и бурная эупареуния, помяните моё слово, дружище...
Стенку Борис всего минут за десять проломил (она оказалась всего в полкирпича) и за ней действительно оказался тайный ход…
Тесное помещение с заброшенной за ненадобностью узкой лесенкой в один пролёт, ведущей вверх, в филиал детской библиотеки, расположенной прямо над мастерской. Ни сокровищ, ни прикованных к пулемётам фошистов не было. Была только пара поломанных школьных парт и поверх кучи строительного хлама поблёскивающая старой эмалью октябрятская звёздочка.