Родилась я в семье офицера. Можно так сказать, что у меня «офицерская семья». Отец служил, брат пошел служить – окончил Пушкинское училище радио-электроники. Не удивительно, что когда встал вопрос о том, чтобы пойти послужить мне, то я, не сморгнув глазом, дала положительный ответ.

          Родилась я в очень благополучной семье. Когда мама ходила беременная мной, то все ждали второго мальчика. Мой брат старше меня на два года, родители ждали второго мальчугана. Мечтали о том, как хорошо будет двум братикам. Тут рождаюсь я. Девочка. Родители, мягко говоря, в недоумении. Все заранее придуманные планы разрушены. Но, я человек ответственный. Чтобы не огорчать родителей, я родилась с мужским характером. Чтобы доставить им удовольствие от счастья материнства, я дралась с мальчишками, никому не давала спуску, заступалась за старшего братика. Он был отличником, гордостью семьи. А я была оторвила. Я колотила старших мальчишек, если они пытались задирать меня или моего брата.

       С детства я была шустрая, подвижная и везде лезла. При этом я была очень справедливая девочка. Потом, позже, когда «детство золотое» немного переросла, потом я стала секретарём комсомольской организации. Моя неугомонность вылилась в бурную комсомольскую деятельность.
У меня были веснушки в детстве. И я картавила. Сейчас на это не обращают внимания, а в детстве я очень стеснялась и веснушек, и картавости. Когда я была маленькая, меня дразнили, а я дралась из-за этого. Потом я подросла, собралась идти в 8-й класс. Подумала, что мне будет стыдно за то, что я картавлю. Что я буду делать, если меня снова начнут дразнить? Драться что ли? Сколько можно драться? Я уже большая девушка, мне как-то надо перерасти возраст, когда дерёшься и безобразничаешь. Да и вообще, драться - не к лицу секретарю комсомольской организации.
       Из-за моей картавости меня водили к логопедам. Всё было бесполезно. В конце концов я решила вопрос сама. Я села перед зеркалом. Я смотрела, как у меня поворачивается язык при произношении мягких согласных. Мягкие у меня получались нормально. Поэтому я смотрела в зеркало и старалась сделать точно так же при произношении твёрдых согласных. Кончилось всё тем, что за лето я сама научилась нормально говорить. Я тогда сама себя зауважала. «Ничего себе, - подумала, - оказывается сила воли у меня есть!»
       С семьёй мне очень сильно повезло. Сколько я себя помню, мне всегда говорили: - «Ты взрослая. Ты решаешь всё сама». Мне повезло родиться в такой семье, где меня ценили, мне доверяли, мне всегда верили. Конечно же, я никогда не врала. Я либо молчала – на смерть стояла. Либо говорила правду. Поэтому дома мои не удивились, когда узнали о том, что я поеду в Афган. Не удивились, не спорили – я же взрослая. Я сама решаю. Ну, вот я и нарешала.
       В Афганистан попасть я делала несколько попыток. Естественно, не все увенчались успехом, то есть поездкой. Но, я же была неугомонная. Меня постоянно тянуло куда-то. Сейчас расскажу, что я делала, чтобы поехать.
       Когда я училась в школе, у меня было трое друзей. Мальчишки. Я знала, что одному из них я нравлюсь. Однако, в школе романов у меня не было. Я занималась учебой, занималась спортом, много времени тратила на комсомольскую организацию. На романы у меня времени не было. Я не ходила на танцы. Мне было не до танцев и романов. В институте продолжилось то же самое. Когда я училась на четвёртом курсе, я дружила со студентами института физкультуры имени Лесгофта. У нас общежития были расположены рядом. И вот в один из вечеров у нас произошел разговор про Афган. Мы как-то договорились до того, что решили пойти добровольцами в Афган. На утро мы всей гурьбой поехали в военкомат. Это в Ленинграде. Я там в институте училась. А мы уже распланировали, что мы – медики. Ребята – спортсмены. Значит они обязательно станут спецназовцами. Мы, девчонки, будем лечить и спасать спецназовцев. Прилетели мы в военкомат на крыльях мечты. А в военкомате нам сказали: - «Вы студенты? Вот ступайте в свои институты и учитесь. Не мешайте нам работать».
       После того, как я выпустилась из института, я поехала работать по специальности в свой город. Нас после выпуска всех распределяли по домам. Я вернулась в свой город, стала заваптекой. Это моя прямая специальность – провизор. Я на неё училась. И вот, получила я аптеку. Снова пошла в военкомат. Я медик, военной кафедры у нас в институте не было. Я решила, что встану на учет, потом меня отправят на курсы на 3 месаца. Потом я получу офицерские погоны и звание лейтенанта запаса. Однако, в те годы женщин в армии служило очень мало. В нашем военкомате я оказалась одна. А учет военнослужащих женщин должен вестись отдельно от учета военнослужащих мужчин. В военкомате мне говорят: - «Тебе это очень надо? Нам оно точно не надо».
       Поскольку я была неугомонная, то я уже собралась лететь к подруге в Магадан. У неё муж служил вертолётчиком, у меня снова родилось громадьё планов в голове. Тут к нам в аптеку приходит капитан. Он служил в ПВОшной бригаде. Три дивизиона у них, они стояли на боевом дежурстве. Вот капитан приходит и говорит:
 - У вас в аптеке есть желающие пойти в Армию?
       Я говорю:
 - Я!
       Пришла я снова в военкомат. Присвоили мне звание прапорщик. Поскольку у меня высшее образование, то прапорщика мне присвоили сразу. 10 ноября я первый день выхожу на службу, а в декабре меня вызывает Комбриг и говорит:
 - Ирина, нужно ехать. В Афганистан. Все мужчины прапорщики уже там отслужили. Нужно ехать, а ехать некому. Ты подумай.
       А я говорю:
- Да ладно, чего там думать! Я поеду.
       А Комбриг:
- Нет, ты подумай.
       А буквально накануне на построении я услышала тему. Мужики-то разговаривают. Я мало кого знала ещё, но я слышала, как один «блатной» прапорщик поступил. «Блатной» он от того, что возле командира крутился. Раз так, то он умудрился сделать справку, что в Афган он не может ехать по состоянию здоровья. А потом пришло направление на Кубу. Прапорщик резко выздоровел и уехал на Кубу. Мужики все плевались. А теперь пришла разнарядка на Афган. Ехать некому. Либо мне ехать, либо ещё одна женщина прапорщик была. Но, она к тому моменту была беременная – кто ж её в Афган отправит? А я молодая, не замужняя, детей ещё нет. И страха у меня нет. Мне было даже интересно. Я же неугомонная. В общем, я говорю Комбригу:
 - Товарищ полковник, я согласна.
       Вот так меня записали в командировку в Афган. Записали меня начальником аптеки, поскольку по образованию я – провизор. Поэтому прямым предписанием меня направили в Руху В/Ч 86997. Я должна была Зифу заменить. Зифа к тому времени отслужила положенные два года, собралась домой. Меня направили на её место.
       Из моей части нас в Афган отправили целую команду. Родители мои выдержали это известие стойко. Я же с детских лет взрослая, я сама принимаю решения. Мама высказала всего одно условие: - «Раз в две недели ты пишешь письмо домой». Я сказала: - «Хорошо». И в апреле уехала.
       Из нашего округа в Ташкент приехала целая сборная. В Ташкенте у меня произошел очень интересный случай в штабе. Мы поехали оформлять предписания в штаб ТУРКВО.
       Формы женской тогда в природе не существовало. Поэтому, юбку мне пошили а рубашку женскую кто мне пошьёт? Никто. Я взяла и одела мужскую рубашку. А поскольку девушка я была в теле, то по плечам и спине мне рубашка подходит, а спереди воротник вперёд торчит. Не рассчитана мужская рубашка на женские особенности строения организма спереди. Поэтому ворот вперёд оттопырился, а шея у меня женская, тонкая. Я представляю, как глупо я выглядела! А ещё же одела белые югославские босоножки на каблуке-шпильке. И у меня красный педикюр на ногах, и галстук заправлен за погон. Это ж считалось высший шик. Вот – ПРОСТО УЖАС, а не внешний вид!
       Подходим мы в штаб. Идёт нам навстречу генерал. Мужики ему отдают приветствие. А я стою. Я ещё не привыкла, я ещё ничего не умею и не понимаю. Служу-то без году неделя. А генерал мне говорит:
 - А Вы кто?
       Я ему представилась. А он говорит:
 - Сейчас выйдет прапорщик, скажите ему, что Вы арестованы.
 - За что? Меня-то ЗА ЧТО?
 - За нарушение формы одежды.
 - Хорошо. – А мне 25 лет. Я ещё в облаках летаю.
       Вышел этот прапорщик. Возрастной такой дядька. Со мной он сразу же перешел на-ты. Я говорю ему:
 - А дяденька Генерал сказал, чтобы меня арестовали.
       Зашли мы в кабинет. Прапорщик мне говорит:
 - Вообще-то этот генерал – это начальник отдела кадров округа ТуркВО.
       Потом он взял моё предписание и говорит мне:
 - Как ты там будешь без берета?
       А я отвечаю ему:
 - Вот честно, я даже теперь и не знаю: КАК ЖЕ Я ТАМ БУДУ БЕЗ БЕРЕТА!
       Он прочитал место назначение В/Ч 86997 и говорит мне:
 - За что тебя туда отправляют?
       А я ему:
 - В каком смысле «за что»? Меня не за что ещё. Я всего-ничего в армии-то служу. Я ничего ещё не успела сделать, чтобы меня куда-то там отправляли.
 - А ты знаешь, что такое Руха?
 - Нет.
       В общем, нашелся сразу у него берет для меня, налил он мне чай. Сидим мы за чаем, он мне говорит:
 - Ты знаешь какие там потери?
       Я так понимаю, что все знали про Королевский батальон, у всех этот бой батальона Королёва был на слуху. А дядька этот мне говорит:
 - Ты там только смотри, ты уцелей. Я тебя обязательно отслежу.
 - Да! Я обязательно уцелею!
       Вот так меня проводили из Ташкента в Афганистан.
       Когда наш самолёт приземлился в Кабуле, тогда дембеля стояли, ждали посадку. Солдаты. А я вышла из самолёта и у меня ощущение нереальности. Как будто бы это происходит не со мной. Как будто я фильм какой-то наблюдаю со стороны. И следующее ощущение такое, что все люди, кто находится вокруг меня в военной форме – это Герои.
       А ещё на пересылке в Кабуле служил мой одноклассник. Наши мамы дружили и для этого Сашки со мной передали посылку. Посылку я привезла, Сашка меня нашел. И спрашивает:
 - А куда ты едешь? Куда тебя направили?
 - Я еду в какую-то Руху.
 - Ты представляешь где это?
 - Я вообще ничего не представляю.
       Тут началось неприятное. Какие-то мужики начали говорить: - «Да куда ты едешь! Да там в живых осталось всего два человека! Да все, кто в Рухе, это - смертники». В общем, напугать они меня не напугали, но неприятно мне было.
       Потом неделю меня держали на этой пересылке. Потому что я привезла ещё одну посылку для военного советника. Он был с Ейского училища, служил старшим военным советником среди лётчиков. Когда он меня увидел, то он решил, что меня срочно нужно спасать. Решил, что меня нельзя отправлять в Руху. Он устроил титаническую работу чтобы меня оставить в Кабуле и направить к летунам куда-то. В конце концов мне всё это надоело. Я решила: - «Чего я здесь сижу? Чего жду? Полетела-ка я в Руху».
       Улетела я из Кабула в Баграм. Ночевала у лётчиков в медпункте. Утром проснулась и пошла на Баграмскую вертолётку. А там же взлётка выстелена Фэ-Эской (стальными листами с дырками). А я на югославских шпильках. А ещё у меня в руках коробка с телевизором «Юность». Я выползла на эту взлётку, сижу с этими коробками. Там мужики ходили на меня смотреть, как если бы сейчас посреди города посадить дрессированную обезьяну. Я только сейчас понимаю насколько нелепо я тогда выглядела.
       Тут спускается с СКП старый-старый какой-то капитан и говорит мне:
 - Послушай, у тебя есть какие-нибудь штаны?
 - Какие штаны?
 - Тебе нужно одеть штаны.
 - А зачем? У меня юбка ниже колена, зачем мне штаны?
       Тут объявляют, что на Руху идут два борта. В одном везут мороженное мясо, туши такие. А второй не знаю, что вёз. Знаю, что людей туда вообще не пустили. Получается, что лететь можно только с тушами. В общем, летуны объявили, что в Руху полетит только девушка. То есть я.
Какие-то мужики помогли мне дойти до вертолёта. Забралась я внутрь. Села. Сижу. Заходят лётчики. Я потом с этим экипажем часто летала. Мы потом познакомились, подружились. Как они потом ржали над этим моим первым полётом! Это моё первое появление, оно привело их в неимоверный восторг!
       В общем, Командир экипажа так смотрит на меня и говорит:
 - А это что?
       А я ему:
 - Это не ЧТО. Это КТО.
 - А куда этот «кто» собрался?
 - В Руху.
 - За что?
 - Служить вообще-то.
 - А как ты наденешь парашют?
       И тут я произношу фразу – я думала они там от смеха умрут прямо в вертолёте. Я произношу ему:
 - А я возьму его в руки.
       Смотреть на это представление сбежались оба экипажа. Когда они проржались, командир правому лётчику говорит:
 - Одевай на неё парашют.
       Ну, надели на меня этот рюкзак, помогли, закинули на плечи. И тут до меня доходит, что у меня между ногами висят лямки. Их надо застегнуть вот сюда, наверх. На груди их надо застегнуть.
       А лётчики стоят и смотрят: буду я их застёгивать или нет. У меня же юбка начнёт задираться. Мне поэтому капитан говорил про штаны.
       А я думаю: - «Вот нифига! Я всё равно их застегну. Вот пусть им будет стыдно».
       Тут до них дошло. Командир говорит:
 - Так, ладно, всё. Иди садись в кабину.
       Усадили меня на место борттехника. Борттехник пристроился как-то сзади меня. Тут же у них пулемёт этот стоит. Ещё там чего-то. И мы полетели.
       Всю дорогу до Рухи лётчики мне что-то рассказывали, горы показывали. Мне не было страшно. Мне было очень интересно. Я вообще по натуре своей не истеричка. Я не буду визжать от страха, меня не будет хватать «кондратий», если мышь пробежит. А в этом полёте у меня нигде ничего не шелохнулось, чтобы испугаться. В общем, лётчики оказались большие молодцы. Несмотря на то, что сначала надо мной потешались.
       В Рухе меня выгрузили на вертолётке. Я стою. Идут солдаты с автоматами. С ними лейтенант.
 - Ой, Вы к нам?
 - К вам.
       Взяли они мои коробки, повели меня к санчасти. Тут уже на санитарке (на санитарной машине) приехал наш Начмед. Замечательный такой человек, капитан Руть. Строгий, но справедливый. Вот он приехал за мной. И сообщает мне, что Зифу оставляют на должности заваптекой до конца этого года. Её не отпускают. И чтобы меня никуда не отправлять, то меня ставят фельдшером на Артдивизион. А ещё Начмед говорит, что когда бывают раненые, то в медпункте на рабочие места выходят все. Я ему говорю: - «Я выйду. Не вопрос. Но, как фельдшер, я ничего не умею. Аптека – это моё. А фельдшером я могу только делать внутримышечные инъекции. И палец, если надо, перевяжу. Больше ничего». А он говорит: - «Научим».
       Встречать меня вышел весь персонал медпункта. Я с собой привезла водку. Мне ещё в Союзе сказали, что в Афган надо везти маленький телевизор и 5 бутылок водки. Я это всё привезла. Мне говорят: - «Ты проставляешься». Я говорю: - «Не вопрос».
       А Нчмед говорит:
 - Будут раненые. У нас всегда, когда кто-то новый приезжает, всегда бывают раненые.
       Прилетела в Руху я 26 апреля. А 28-го у меня день рождения. А я никому ничего не говорила. И тут утром все приходят, меня поздравляют. Мне было так приятно! Отпраздновали мы мой день рождения. Пришло Первое Мая. И тут приносят раненых.
       Первые раненые, которых я увидела, это были царандойцы. Они ходили с нашей разведротой и у них произошел подрыв. Раненых царандойцев положили на носилках на входе в санчасть. Наших раненых внутрь занесли. И вот я стою над первым в своей жизни раненым и не знаю что мне делать. Лежит передо мной афганец, у него нет ноги.

       Я не кричу, я не визжу, я не падаю в обморок. Но, я не знаю, что мне делать. Подходит наш стоматолог Ринат. Он был старше нас всех по возрасту, мужик просо потрясающий. Он спокойно мне говорит: - «Возьми индивидуальный перевязочный пакет». Я беру. Он говорит: - «Оторви» (имеется ввиду: - «вскрой упаковку»). Я оторвала. Я на автомате. Что он говорит, то я делаю, как робот. «Теперь перевязывай. Вот так положила. Молодец. Теперь вот это всё полей раствором». Я сделала всё это. Всё у меня получилось. Так я перевязала первого в своей жизни раненого.
       Потом Начмед оставил меня дежурить с ранеными. Конечно же, не одну. Со мной поставил опытного прапорщика. А я говорю:
 - Товарищ капитан, а что я должна делать?
 - Кормить, разговаривать, делать внутримышечные инъекции обезболивающего.
       И действительно, я стала кормить их, разговаривать с ними. Стала делать инъекции. Научилась делать внутривенные. А потом у меня это вошло в норму. Меня всегда оставляли с ранеными, если не было эвакуации. Там до смешного доходило потому что, когда он лежит на столе, у него ранение и я начинала говорить, а ему не до этого. А мне надо отвлечь его от плохих мыслей. Каждый человек будет жить тогда, когда он хочет жить. Он доложен хотеть жить, он должен напрячь всю свою волю, в нём надо пробудить желание жить. И я говорила:
 - Понимаешь, да ты же красавец!
       А он:
 - У меня нет ноги.
 - Ну и что? У тебя есть голова зато! Понимаешь? Руки у тебя есть. И что-то ещё другое у тебя есть. Ты вернёшься с войны Героем, за тобой девчонки в очередь стоять будут!
 - А вот Вы выйдете за меня замуж?
       Многие, очень многие мне говорили такое. А я говорю:
 - Не вопрос! Напишешь мне письмо из Союза. Я приеду и мы с тобой поженимся.
       Я обещала всем выходить за них замуж. Ну, в той ситуации – да? Что было ещё говорить? Если им требуется такая поддержка, то я окажу её. Лишь бы поднять моральный настрой человеку, перевести его на боевой дух. Чтобы он вцепился в жизнь и не отпускал.
       Что меня в Рухе удивляло – очень многие раненые отказывались от обезболивающего. Говорили:
 - Ирина Васильевна, что Вы будете колоть?
 - Промедол.
 - Не надо промедол. Я не хочу быть наркоманом.
 - Ты не будешь наркоманом от одной инъекции.
 - Нет. Не надо мне колоть промедол.
       Начмед говорит: - «Всё. Не мучай его. Коли ему димедрол с анальгином».
       Я ходила на всех раненых. Я потом очень жалела, что когда я училась в институте на фармокологии, мне предлагали перейти на лечебный факультет. А у меня тогда по молодости мозгов не хватило. Я подумала: - «А как же я девчонок брошу, общежитие». Из-за такой ерунды теперь мне не хватает знаний. Как же я такую глупость сморозила!
       В первое время мне было очень неловко. Я молодая девушка, я ещё не была замужем. Тут приносят раненого, кладут его на стол. Первое что делают – это полностью с него срезают одежду. Всю. А я начинала краснеть. Доктора надо мной ржали. Говорили:
 - Ты у нас, как индикатор. Чем больше самец, тем больше ты краснеешь.
       Я обижалась:
 - Ну вас в пень! Зачем вы ерунду говорите!
       Что хочу отметить особо, это то, что на раненых приходили все. У нас был медвзвод, там было два санинструктора. Они всегда прибегали, помогали работать с ранеными. Раненого принести, унести, убрать эти тазы. Раненые, они же здоровенные мужики, тяжелые. Как нам, девчонкам, их носить, поднимать, переворачивать? Лёша Мельников и Женька Василюк, два наших санинструктора – это вообще потрясающие мальчишки. Они всегда были на подхвате. Сколько раненых они помогли спасти! Не перечесть.
       Был у нас ещё один санинструктор. Костырь. Он был высоченный, под два метра ростом. В горы ходил – как трактор. Его берегли. А он постоянно «залетал» со своим алкоголем. Его наши отбуцкают за «залёт», а потом снова берегут. Потому что он незаменим в горах.

       О женщинах наших хочу сказать. Военнослужащих женщин у нас было мало. В основном все гражданские. Официантки, завстоловой, библиотекарь, Ирина машинистка. У нас сразу за санчастью была столовая. Девчонки из столовой если видели, что у нас суета, то сразу к нам прибегали:
 - Ирина, у вас что, раненые? Сколько человек?
       Тут же в столовой для раненых из самых лучших продуктов лепили что-нибудь повкуснее. И приносили. А я потом кормила этих раненых пацанов. А врачи наши сидели и орали:
 - Там что-нибудь останется?
 - Если что-нибудь останется, то сожрёте. А если не останется, то до свидания. Нечего тут объедать раненых.
       К раненым отношение было трепетное – это ничего не сказать. Для раненых было всё, всегда и никто себя не жалел. Как-то на одной из боевых операций в горах у подразделения кончился промедол. У них были раненые на хребте. Потребовался промедол и носилки нужны были. А Начмед у нас новый пришел Он ещё ничего не знал. А я говорю ему: - «Давайте я в горы полечу». Я сама не представляла - что это такое, если честно. Но, Начмеду сказала, что всё будет нормально, я справлюсь. Ко мне пришли девчонки из столовой. Говорят:
 - Во сколько ты летишь?
 - Девочки, я вылетаю рано-рано утром.
       На утро я не поверила своим глазам. Девчонки напекли пирожков. Не на управление, не на офицеров - на всех. Наполнили четыре огромных коробки из-под сигарет. Загрузили в вертолёт вместе со мной. Лётчики мне говорят:
 - Что в коробках?
 - Пирожки.
 - Дашь?
 - Нет.
       Прилетели мы на хребет. Вертолёт завис. Я ору в открытую дверь: - «Позовите мне врача Ефимаку»! Мне же нужно передать ему промедол. Носилки мы покидали вниз и чёрт с ними. А промедол я должна отдать врачу в руки. А ещё нужно забрать раненых. А Олег Ефимака подбегает и орёт мне:
 - Где пирожки? Нам сообщили по связи! Пирожки давай!
       Потом мы всё передали. Стали затаскивать раненых. Оказывается, очень тяжело тащить человека, когда он находится ниже уровня, на который его надо затаскивать. Борттехник мне помогал. Мы их всех затащили, у меня был полный вертолёт. Когда мы полетели, то один парень узбек встал и орёт:
 - Ирина Васильевна, Вы где?
       У него глаза были забинтованы. Он слышал меня, они знали мой голос. Я говорю ему:
 - Сядь-сядь! Сейчас упадёшь на других раненых! Я сейчас к тебе подойду.
       Тут борттехник пришел мне помогать. Я дала ему поильник, говорю:
 - Вот этого можно поить, вот этого тоже можно. Вот этого нельзя.
       Бойцы в горах были. У них жажда жуткая. Их напоить надо.
       Тут лётчик мне говорит:
 - Мы сейчас полетим на Анаву. Там у десантников подрыв был.
       Мы полетели ещё за десантниками. Оказалось, что один. Затащили мы в вертолёт этого пацана. С борттехником. А у парня нога шинированная. Как-то они его зашинировали, под углом. Сидеть он не может сам. Я с ним села на пол. Сзади его обхватила, поддерживаю его. А у него лицо серое и он молчит. Я думаю – сейчас он в себя уйдёт и будет ВСЁ. Надо его расшевелить. Я говорю ему:
 - Как тебя зовут?
       Он говорит:
 - Батон.
 - Я спрашиваю, КАК ТЕБЯ ЗОВУТ.
 - Сергей. А тебя как зовут?
       А я уже отвыкла. Меня в Рухе называли либо по званию, либо по имени отчеству. То есть, либо «товарищ прапорщик», либо Ирина Васильевна. И всегда «на вы», никогда «на ты». Но я не буду же ему в такой ситуации это объяснять. Я говорю:
 - Меня зовут Ирина Васильевна.
 - Можно просто Ира?
 - Можно.
 - Я полтора года не видел женщин вообще. У нас в Анаве батальон стоит и всё. Ты можешь меня поцеловать?
       Я говорю:
 - Могу.
       А мы сидим с ним на полу вертолёта, у меня его голова — вот так, рядом. Я чмокнула его в висок. А у него слёзы из глаз потекли.
       И у меня тоже этот ком в горле. Я думаю: - «Бли-и-и-ин, сейчас мне ещё не хватало тут рыдать»! Я говорю:
 - Так, всё. Стоп! Собрались. Подтянулись. Нос выше!
       А он начинает мне рассказывать. Оказывается, он – дембель. Он говорит:
 - Ты понимаешь? Я написал рапорт в десантное военное училище. А теперь как?
 - Я всё понимаю. Но, жизнь не закончилась ещё. Ну, не будешь ты десантником. Ты будешь учиться. Колено у тебя будет целое. У тебя после колена, там ещё вот столько! Ты будешь ходить – никто не заметит, если захочешь, то и бегать, и танцевать будешь.
       Когда мы прилетели в Баграм, у меня их всех забрали. Моих раненых. А я всегда, когда привозили в госпиталь пацанов, я всегда покупала в баночках сок и печенье. Ходила в хирургию, проверяла моих пацанов. Кто как наркоз перенёс, кто как от операции отходит. Меня знали в хирургии и врачи, и медсёстры. Меня пропускали, я всегда заходила к мальчишкам, которых я привезла.
       В этот раз хирург говорит мне:
 - Иди, зайди к своему десантнику. Потому что он выдирает из себя системы все. Это очень плохо может закончиться.
       Я зашла. Он лежит. Я говорю:
 - Так, Батон, в чем дело?
       А он начинает извиняться. Я тогда обалдела-а-а-а… А он говорит:
 - Извини, я сам не понял, как это произошло. Я, наверное, из наркоза выходил, я не понял, что это такое, а оно мне мешало. Ты даже не думай! Я в порядке, всё у меня будет хорошо!
       На завтра я вернулась в полк. Иду с вертолётки в шесть утра. А наш повар Нурик кричит мне:
 - Ирина Васильевна, идите завтракайте! Душ скоро будет готов.
       Для душа воду надо было нагреть. Нам афганскую пылищу с себя смывать надо. Мы же медработники. Мы должны быть стерильные. Вот, Нурик в шесть утра для меня воду греет.
 - Нурик, завтрак будет только через два часа.
 - Я Вам приготовил, идите, завтрак Вас ждёт.
       Я нигде больше не видела таких взаимоотношений, как в Рухе. Ни Нурик, никто не знал вернусь я из Баграма или не вернусь, будет вертолёт или не будет. Однако, завтрак для меня приготовили, воду для душа мне нагрели.
       Когда я зашла к докторам, у меня полились слёзы. Сами по себе. Они лились, я ничего не могла сделать.
       А один раз у меня была истерика. Настоящая. Нам сообщили, что на посту подорвались два сапёра. Они были два друга. Сначала подорвался один. Затем второй полез его вытаскивать и подорвался сам. Я даже фамилии помню этих мальчишек - Оборун и Тюкирин. Их несколько часов спускали с гор. Сказали, что у них не было обезболивающего. А мы приготовили всё что нужно для них и ждали эти несколько часов.
       Оборун, у него отец был офицер. Тоже сапёр. А Игорь Тюкирин, он друг нашего Лёшки санинструктора. И вот их приносят. У одного нет ноги. У второго нет ноги. А у Тюкирина на второй ноге кости сломало взрывом, сместило, они чуть ли не шалашом у него стояли. Мы обработали раненых. Капельницы поставили. А бортов не было. Мы всю ночь ждали вертолётов.
       Я тогда пошла к Тюкирину, говорю:
 - Ты поешь.
       А он:
 - Я не хочу. Можно лучше я покурю?
       Тут Начмед заходит. Я начмеду говорю:
 - Можно здесь покурим?
 - Давай. Чё делать! Куда деваться.
       Я в зажим закрепила сигарету, подкурила её, протягиваю раненому. И тут заходит Петров. Командир полка. Что надо отметить, то Петров всегда приходил, когда у нас были раненые. К раненым он всегда приходил. И вот он заходит, я с этим зажимом, с сигаретой. Раненый выпускает дым. Ну, понятно же, что в санчасти курить нельзя. А Петров говорит:
 - Как у вас тут дела?
       Я говорю:
 - Ну, как – как? Вот так у нас дела.
       А Петров говорит:
 - Курите, курите. – Разворачивается и уходит.
       Я стала с Тюкириным разговаривать, а он говорит:
- Не надо меня успокаивать. У меня всё нормально будет.
       Оказывается, он уже женат, у него семья и ребёнок маленький. А он друг Лёшки Мельникова. В общем, когда утром прилетел вертолёт и этих двух пацанов отправили, у меня началась истерика. У нас тогда так получилось, что раненые шли каждый день ровно двадцать дней подряд. Я хорошо это помню, потому что было 20-ое октября. И мы ровно двадцать дней вот так вот с ранеными. У меня получилось нервное истощение. Я рыдала и рыдала. Я не могла остановиться. Я не могу больше видеть этих изувеченных раненых. Я не могу больше на это смотреть. Я не могу держать себя в кулаке, их уговаривать. Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ!!!

       Мне офицеры налили самогонки. Мне давали успокоительного – ничего не помогало. Я рыдала и не могла остановиться. И тогда меня единственный раз ударил мужчина. Наш стоматолог Ринат вот так, наотмаш р-р-р-раз мне по щеке! Я сразу встрепенулась. А Ринат мне говорит:
 - Так! Ты успокаиваешься. Ты служишь в Армии. На тебя все смотрят. Возьми себя в руки.
       Потом я отключилась. Я спала сутки. Я сутки не просыпалась. Когда я проснулась, я восстановилась. Характер у меня сильный, я не истеричка вообще. Я потом собралась с духом, продолжила службу.
       Летом как-то, по страшной жаре, начмед сообщает, что на 28-ом посту раненые. Говорит мне:
 - Пойдёшь?
       Некому больше было. Все мужики кто где, кто в колонне, кто на выходе. Я говорю:
 - Пойду.
       Пришли мы в артдивизион. Мне дали офицера – старшего лейтенанта. Дали двух пацанов с носилками. Я не знаю, я, наверное, придурошная, но я зачем-то ещё взяла автомат с собой. Сумка у меня с медикаментами, я с этим автоматом, в форме и в кроссовках.

       И вот мы пошли. Я никогда не думала, что это так тяжело – ходить в горы. Во-первых, нет ни одного кустика, нет ничего и солнце палит. Во-вторых, у меня нет сил. Я понимаю, что надо идти, но у меня ноги стали как ватные. Они не слушаются меня.
       Надо отдать должное этому старшему лейтенанту и этим пацанам. Они у меня забрали автомат, забрали сумку. Но, до конца подъёма было ещё как до Луны. Я говорю тогда старшему лейтенанту:
 - Давайте отдохнём.
       А он молодец такой. Он понял всё. Он говорит мне:
 - Ты посмотри назад.
       Я повернулась и обалдела. За мной шли бойцы и несли на себе кто мешок цемента, кто рюкзак воды. Пост, на который мы шли, его строили. Туда надо было тащить стройматериалы. И вот эти пацаны, по такой жаре, тащат на себе это всё наверх. Мне стало так стыдно. Я подумала, что ж я что ли сволочь такая? Я иду без ничего и ещё буду ныть здесь, что мне тяжело? Я не ныла, я сама себе это говорила. И мы пошли. Я шла, как трактор. Я ничего не видела. Я тупо шла за впереди идущими ногами. Вот так вот. Пот у меня градом. Дыхание у меня со свистом. Сознание у меня от жары и нагрузки скоро отключится. Я, когда зашла на тот пост, первое что я сказала старшему поста, это: - «Дайте мне воды!» Мне дали воды и пока я не выпила всю эту воду, я не могла ничего видеть, слышать, не могла ничего понимать.
       Потом я выпила воду. Пришла в себя. Перевязала раненого и его стало надо нести вниз. Пошли вниз. Я не знала, что вниз идти ещё хуже, чем наверх. А я не могу показать всем что мне плохо. Я не могу показать, что я «сломалась». Потому что раненого несут, он стонет. Я тоже к нему подхожу, смотрю его. Что будет, если я раскисну? Я не могу себе этого позволить.
       Держалась я держалась. Кончилось всё тем, что я поскользнулась на мелких камешках и поехала на попе вниз. И мне было уже плевать. Мне было плевать, что я закачусь на мины, мне было плевать, что я разобьюсь об камни, мне было уже на всё плевать.
       Когда я скатилась, я конечно же, поднялась. Отряхнулась. Снова приняла боевой вид. Как будто бы никто ничего не заметил.
       Потом мы принесли раненого в санчасть. Мне сказали: - «Иди ради Бога, ложись и спи». Вот так я ходила по постам.
       Потом я взяла себе в обязанность развозить медикаменты по блок-постам на которых стояли танкисты. Я брала сумку, забиралась на танк или на БМП и ехала по постам. Боялась ли я? Нет. У меня была молодость, у меня была безбашенность. И, самое главное, мне было бы стыдно показать, что я боюсь. Это у меня с детства. Меня брат научил: - «Никогда не показывай, что тебе страшно. Даже если ты дерёшься и тебе страшно, ты всё равно не показывай этого». Единственное что, я никогда не ездила внутри танка или БМП. Вот туза залезть я не могла. А сверху ездить могла. Ну и потом, люди кругом, ты едешь, новое что-то происходит в твоей жизни. Я не могу сказать, что я любила ездить. Было нужно – я ездила.
       Сейчас, после войны, я нашла всех наших медработников. Я часто разговариваю с Лёшкой Мельниковым. Недавно он говорит мне: - «Ты знаешь, меня в нашей организации «Афганское братство» не понимают. Я, когда рассказываю про Руху, я не могу вспомнить ничего плохого между людьми. Меня не понимают, как такое возможно». А я сама тоже не могу вспомнить ничего плохого. У нас коллектив был очень дружный. У нас полк был очень дружный. К нам, к женщинам, в Рухе все относились очень хорошо. Нигде я не видела такого хорошего отношения к женщинам. Только в Рухе. Поэтому про Руху я вспоминаю тоже с теплотой. Никакое ни «за что тебя туда отправили?». Это счастье, что туда отправили. Это гордость. Гордость за то, что довелось служить с такими замечательными, героическими Людьми.