ДОЧЕНЬКА
Так уж случилось, что последний, четвёртый курс, заканчивала я не одна. Помогала мне доченька, которой на время получения диплома было шесть месяцев.
Будто вчера было: я, колыхаясь по красной дорожке, а Катюша под специально сшитым платьем, идём за синенькой корочкой и «все аплодируют, аплодируют...». С этой дорожки, как со взлётной полосы, мы должны будем подняться и, набирая скорость, завоевать со временем всё наземное и космическое пространство, изумляя мир своей необычностью, творческой дерзостью и щедростью души.
Словом, все уходили: кто в театр, кто в кино, кто в ресторан, а мы с Катюшкой – в декретный отпуск. Через три месяца нам предстояло родиться, так что, проводив нашего папу в армию, обе затаились в ожидании самого ожидаемого на этом свете, чуда.
Четыре года спустя, я приехала в Ленинград на разведку. К тому времени мы с мужем успели поработать у Адольфа Шапиро в Рижском ТЮЗе и, не дождавшись окончания договора, сбежать, до одури нанюхавшись «латышского пороха». Разведка моя оказалась более чем удачной: все места, как всегда, были заняты, те немногие, кого удалось повидать, «плотно» занимались творчеством – им было не до меня, а родной, когда-то, город превратился вдруг в бездыханного мертвеца, холодного и безучастного ко мне, тогда ещё «живой и настоящей». Выхода не было. И всё же, выход был: «забить» на своё честолюбие, засунуть в жопу амбиции, плюнуть на всё на это с самой высокой колокольни, и податься на службу в обычный, среднестатистический российский театр. Обычная история. Обычная судьба. И правильно – не всем же столицы топтать. Это только поначалу, жаль батист на дерюгу менять, потом свыкается, сживается, сродняется..., но зудят всё же в душе до сих пор, не давая забыться, две памяти: память тела и память духа о, едва ощутимой прохладе города, в котором всё зачиналось – и дочь, и любовь, и профессия.
БАССЕЙН
Как-то, отвечая на вопрос: «Чё тя в Москву-то понесло?», я ответила, что надоело, де, плавать от стенки до стенки, и что, если уж тонуть, то в океане. В том бассейне, о котором пойдёт речь, я нахлебалась «по самое не могу», так что привкус хлорочки во рту до сей поры ощущаю.
Начиная рассказ об Ульяновском театре, хочется коротенько, буквально в двух словах, «набросать» город, в котором тот обосновался. Ну, уж если не получится в двух – прощенья просим-с. Значит так... посредственность, множественное число и средний род, как нельзя лучше отражают бытие и сознание этого города. Габриэль Гарсиа Маркес сказал бы проще – деревенское ханжество. И я, разумеется, сразу же с ним соглашаюсь, ибо точнее не скажешь.
Здание театра обрисовывать не буду, так как с точки зрения архитектуры, оно, кажется, не представляет особой ценности, хотя... когда-то под ним, в подвалах сидел не то Стенька Разин, не то Емелька Пугачёв... Да-да, точно, Пугачёв. Помню, как-то проходя мимо театра, притормозила у памятной доски. Ещё подумала тогда: единственное, что роднит с этим домом – мятежный дух самозванца. Артист, конечно, был ещё тот. «Я, – говорит, – муж Катьки Великой, прошу любить и жаловать». Простой народ только этого и ждал: схватил, что под рукой было и на помещиков-эксплуататоров попёр. Кровищи, говорят, немерено утекло. Это я к тому, что: вот как бывает, если артиста до самого края довести. Кстати, Володя Ульянов (Ленин), уроженец Симбирска, недалеко от Емели ушёл, в смысле приложения актёрского таланта. Ну, я не буду дальше развивать, вы ведь историю-то знаете...
Так вот, достояние города – река. Не Библиотека им. Ленина, не мемориальный комплекс, построенный к 100-летию Ленина, не Площадь, опять же, Ленина, не гимназия и не музей Лениных, а именно Волга-матушка – видевшая-перевидевшая, многострадальная русская река. То есть, не будь её, родимой, ничего бы не было, а нас с вами – тем паче. Так это ж понимать надо, а то позасрали всё, позаделали, народ-то самого себя стыдится. Я этим летом единственный раз на городской пляж выбралась, и идти-то не хотела, как сердце чуяло... Клянусь, ничего более мерзкого за всю свою жизнь не видела: люди лежали, сидели, спали, ели, пили, играли с детьми на... мусорной свалке, на том, что осталось от их вчерашне-позавчерашних, уже начерно загорелых, предшественников. Огромный волжский пляж, сплошь усеянный людьми, проводил своё лето на помойке: на битом стекле и окурках, на банках, бутылках, грязных газетах, презервативах, плевках и харчках... И, самое страшное – никакого отношения к происходящему, абсолютно безоценочное поведение отдыхающих масс: привычно, равнодушно блуждающий взгляд в поисках свободных дециметров, ни возмущения, ни «благодарности» в адрес властей – ни-че-го. Даже мата. Мне стало казаться, что нас снимает скрытая камера. Дожили ребята, докатились, мать вашу так! Это и есть, дорогие мои соотечественники, деградация нашего с вами населения России. Окончательная и бесповоротная. А знаете почему? Потому что, ваша непокорная слуга постелила одеялко и легла там же. Как так? Вот так... Расчистила полянку и легла. Но Вы-то, Вы-то на моём месте всенепременно развернулись бы и уехали прочь на своём «Порше», да? Ура! Тогда, значит, есть надежда. Значит, надежда, всё-таки, есть... маленькая такая, хиленькая, но имеется.
Город – это не дома, и не парки со скверами. Это, если так посмотреть – территория. А город – это люди, живущие в этих домах, гуляющие в этих скверах, их нравы, вкусы, пристрастия, любови... Но в каждом городе есть нечто, что отличает его от других. Пусть это отличие копеечное, пустяшное, но оно может стать основной чертой его непростого характера, и, увы, не самой лучшей его чертой. И у Ульяновска оно, конечно же, имеется. Если побегать по дремучим лесам памяти, а потом, запыхавшись, сесть на пенёк и сразу, только сразу, выпалить первое, что на ум придёт, то это первое будет словом «зависть». Зависть в этом городе разлита в воздухе, как жертвенный фимиам. Ею дышат дети, она передаётся по наследству. Помню, как она вместе с мнимыми подружками ходила за мной по пятам, когда родители каждое лето привозили меня из ещё снежного Норильска в залитый солнцем город. Помню, как стыдилась своих красивеньких платьиц и новеньких туфелек, потому что они высмеивались при каждом моём появлении. Девочки постарше «разводили» меня на больших «германских» кукол, предлагая взамен крохотных пупсят и бумажных девушек «с одёжкой». Не хотелось никого обижать, – в ход шли и мамины колечки, и бабины бусики. Так я, неосознанно, пыталась приобрести их расположение и войти в их, плотно замкнутый, круг. Но... сколько дерево не красить, – будет дерево зелёным. Я оставалась для них чужой, непонятной и если попадала в их круг, то в самый его центр, как объект для новой «сделки».
Дети – маленькие рабы своих родителей, заложники предлагаемых обстоятельств, вынуждены принимать условия игры больших людей. Взрослым только кажется, что благо, приносимое ими, всегда – польза. К сожалению, это не так. И, как бы то ни было, наша память из детства перетаскивает всё во взрослую жизнь, а мы, оставшись наедине с этим всем, теряемся, не зная, что же дальше с ним делать...
И ещё одна, очень сочная достопримечательность города: буква «Ч», а если точнее – звук «Ч». О, это поразительно, как ульяновцы (только ульяновцы, потому что, ни в каком другом волжском городе так не говорят) обожают этот звук. Своей фанатичной любовью они превратили его в монстра. Нежный, безропотный, слабый «согласный» звучок перестал быть согласным и встал на дыбы, призывая к восстанию рядом стоящих. Есть в этом что-то антигуманное, я бы даже сказала, вероломное – взять, и одним исковерканным звуком опустить русский язык ниже плинтуса. Ну, что тут поделаешь? Да, практически, ничего. Люди – они и есть люди: то ведают, что творят, то не ведают... Среди них есть такие, которые умело живут, но не понимают – зачем. А есть такие, которые совсем наоборот. Они мне более симпатичны. От них мало ощутимой, видимой пользы, но много душевной теплоты, сочувствия, сопереживания и, даже, самопожертвования. Принято думать, что таких людей больше, но это, дорогие сограждане, ещё один, кем-то придуманный, миф. Таких «реальных героев», на самом деле – по пальцам сосчитать. Их, видимо, посылает небо, раз они появляются в нужном месте и в нужный момент. А небу видней, куда, кого и зачем послать... однако, пора двигаться в сторону заданной темы. Итак, ОБЛ.Д.Т. им. Гончарова. В тот год небо решило направить меня туда. Я не вправе на него пенять. Сегодня я постараюсь донести до вас всё, что будет цепляться за эту аббревиатуру.
****
Три послевкусия, только три. И все три – сожаление. Самое сильное – сожаление о непригодности. Разумеется, профессиональной. Не пригодилась я этому театру, как могла бы, как хотела. Сожаление №2 – сожаление о непричастности. Разумеется, к искусству. В этом театре, ни я с ним, ни оно со мной так и не встретились. И последнее, едва уловимое, – сожаление о необратимости времени. Иногда оно занимает место первого, и тогда я кусаю локти и бьюсь головой о стену. Этих сожалений могло бы не быть, и, честное слово, нашлись бы другие, но именно с этими, как с квартирантами, я как-то сжилась, сдружилась, перестала брать за постой, и, в благодарность за радушие, получила свободный доступ к воспоминаниям.
Для кого-то театр начинается с вешалки, для меня – с худрука, представителя, так сказать, отечественной режиссуры. Худрук в театре – больше, чем худрук. Он Царь и Бог одной небольшой цивилизации, и не надо никаких других определений. Просто – Царь и Бог. И всё. Вершитель судеб, ежедневно казнящий и милующий, имеющий всевидящее око, всеслышащее ухо, всечувствующее сердце, всезнающий мозг. Он всегда «ходит первым», всегда «в белом» и всегда выигрывает. «Главный» в театре, это – религия. Её либо принимают, либо бегут из «монастыря». Лично я убегала три раза и, как блудная дочь, возвращалась: не по вере – от безысходности. «Царь и Бог» это прекрасно понимал и «отжимал» последнее, что во мне на тот момент было.
Ну, о какой «разумной», или «добровольной» диктатуре вы говорите? Где вы её видели? Рабское существование актёров в России живо до сих пор. Натянуло на себя личину нашего «свободоразрешающего» времени и очень уютно себя чувствует. Кто-то, кому это было удобно, придумал грандиозный миф. Миф о том, что актёры – пешки, или даже шашки. Что их можно играючи двигать по сценической доске туда-сюда-обратно, перешагивать через них, съедать, рубить, жаловать в дамки, разжаловать, а, разгневавшись, и вовсе стряхнуть на пол. Под страхом оказаться рядом с тараканом существует многотысячная армия российских актёров. Когда-то их называли крепостными, а сейчас они свободны. Поэтому, видимо, огромный процент «сброшенных» обслуживает различные отрасли рыночного и «бутылочного» хозяйства. Под страхом «выкидыша» много чего натворить можно, а можно и наоборот – ничего не натворить. Но в финале всегда, всегда сгоревшие судьбы. Полученным «угольком» можно ни одно десятилетие отапливать кабинет худрука и его апартаменты. Не сердитесь. Вы, кто читает эту книгу, не такой. А какой Вы, если театр сегодняшний – «обезличностный» театр? В него можно ходить, или не ходить, его можно уничтожать, или превозносить, или даже похоронить, но уважать... Игра, в которой шашки играют в людей, достойна бурных и продолжительных аплодисментов. Вот это тема. Поставьте по ней спектакль, господа.
****
Спустя пять лет, после всех моих московских мытарств, я посетила клетчатую доску с вышеупомянутой аббревиатурой. За время моего отсутствия она сказочно преобразилась. Почти стёртые когда-то краски ожили, обретя свежий, глубокий цвет. Чёткая разлиновочка аккуратно разделила квадратики на два тона: темно-коричневый и неопределённо жёлтый. Знаете, есть много оттенков жёлтого и я не берусь точно определить цвет. Помню, подумала тогда: сам по себе один какой-то цвет неинтересен, скучен и быстро надоедает. Он хорош всегда в сочетании с другим. И чем более невыразителен один, тем более выразителен в его соседстве другой.
Каждая клеточка улыбалась своей лаковой улыбкой и, будто, приглашала: встань на меня. Но я, напротив, старалась не наступить ни на одну из них и шла, точно по нитке, продвигаясь по острой межклеточной грани в сторону Главного игрока. На дворе была весна, капало с крыш и казалось – всё поправимо. «А если «нет» – ну, и чёрт с ним! Чёрт с ним со всем! Жить дальше надо». В кабинете Главного я успокоилась, расправила плечи и, широко улыбнувшись, предложила себя в качестве дамки (после Москвы мне хотелось только Большой игры, на маленькие роли я плевать хотела). Роли я не получила: ни большой, ни маленькой (сезон подходил к концу), зато получила «детей» (есть у меня практика преподавания актёрского мастерства и сценической речи). Первый курс. Малыши. Два месяца работы. Йесс! Это счастье стало моим, собственным, я могла делать с ним всё, что захочу, поэтому сразу, «сойдя с доски», я возвратила его небу, которое направило меня.
ДЕТИ ТЕАТРА
Знаешь, можно делиться печеньем, а можно – сердцебиеньем.
На первом занятии девчонки плакали. Не все, конечно, – самая трепетная их часть. Причина? Причина проста и банальна – ошиблись дверью. Шли в театр, а попали на доску. Я могла им помочь – указать дверь, к которой они шли. Так я и сделала.
Вас когда-нибудь обманывали? Молчите, всё известно: вас обманывали, обманывают, и будут обманывать, вы отвечаете тем же, вас не жаль – вы в курсе Правил. Но девчонки... Те люди, что взялись учить их, прекрасно знают Правила, но, как «нормальные герои», «всегда идут в обход». «Ничего не поделаешь – такова жизнь» – говорят они всем своим видом. Да, такова жизнь и такова самая лицемерная и лживая отговорка на все времена.
Набирать ребят на актёрский факультет Ульяновского Государственного Университета стали, чуть ли не с его открытия. И тогда, в 96-м, это было фантастически круто: своя театральная школа, в которой педагогами актёры театра! А эти актёры, в свою очередь, позаканчивали когда-то «Щепку», «Щуку», ЛГИТМиК, Школу-Студию МХАТ, ГИТИС. Ну, не блеск ли? Восторг! Попасть на курс к таким «ребятам» – всё равно что двух зайцев одним патроном положить: образование получаешь без отрыва от мамки с папкой, да ещё и диплом государственного образца, да ещё и практика параллельно с ученьем, ко всему этому – большой аванс на трудовую деятельность здесь же, одним словом – сказка, сказка, сказка... Но, как говорится, прошли годы... и, как часто бывает, «сказка стала былью». Вот я и хочу спросить Вас... для того ли Вы были рождены, уважаемый, чтобы воспитанники Ваши плакали от горя? А горе – всегда спутник обмана, а ещё – темноты. Я эту картину даже карандашиком набросать не берусь, до того кромешной показалась мне тьма в их детских головах. Поставьте себя на их место. Хоть на секундочку влезьте в их кожу, тем более, что профессия обязывает. Представьте, что Вы – ягнёнок. В закутке, что Вам отведён для житья, шатаются стены, пол ходит ходуном и с потолка от каждого чиха летит штукатурка. Представили? Нет?? Ну, Вы уж постарайтесь, поднатужьтесь... Добавьте к этому вой ветра, лай собак и полную луну. Не получается? А если всё это умножить на горящий с голодухи волчий глаз? А если холод адский? Если Вы одни и всеми брошены? Что? Как тогда, милостивый государь? А тогда Вы – то же, что и девчонки-первокурсницы, и неважно, кто Вы – рядовой артист России, или Лауреат Государственной премии Народный вечно почётный гражданин. Театр – это не здание, где показывают спектакли и где актёры украшают звёздами асфальт у входа в свою честь. Театр – это храм освобождённой души. Построить его без человеколюбия – не получится, а получится – то, что есть. И, знаете, в чём действительный ужас? В «похожести», в «почти неразличимости» не только Формы, но и Содержания. Зритель интуитивно чувствует подмену, но открыто никогда не признается в этом. Как мать, которой подменили дитя, будет растить и верить до последней, самой последней минуты, в кровное родство с чужим ребёнком, находя в нём портретную схожесть с любимым мужем. Потому что, проще поверить в обман, допустить его, чем обнаружить. Такова и наша публика. В большинстве своём, в большинстве...
Система великого реформатора, пройдя по рукам нескольких поколений, предательски мутировала, потеряла девственность и наив, превратилась в девушку по вызову. И у меня большие сомнения по поводу ваших чистых намерений, господа, в отношении этой «прелестницы», сидящей на ваших коленях.
МЕЛОЧИ
Пропуская мелочи, книги не напишешь. Да что там книги – абзаца не родишь. А уж о роли, или постановке какой, и речи нет. А если и родится чего, то вряд ли это будет похоже на здоровое дитя, так – ни уму, ни сердцу, как говорится. Вот так подумаешь, пораскинешь-ка мозгой и понимаешь, что нет главного без мелочей, как и мелочей без главного. Нда. А мелочи-то, мелочи, они в нашей актёрско-режиссёрской теме – первое дело. Очень, значит, важны. До крайности. А мелочи пустяшные – это что? Это, вроде, ненужная дребедень, вроде, можно и без неё обойтись. Ан, нет! Тыкнешься-мыкнешься и всё равно к ним, родимым, выручайте, мол, без вас никак. Помню, в институте ещё нам, студентам эти треклятые мелочи спать не давали – во снах являлись. И главное, то тем прикинутся, то этим. Маскируются, значит. Думают, не узнают их. Только мастер наш – профессионал, нас предупредил, что хитрющие они – спасу нет, могут и пуговицей предстать, могут и половицей скрипучей обернуться.
Предположим, вы – начинающая артистка и в пьесе Островского у вас главная роль. Предположили? Ну вот... и по сюжету у вас большая, очень динамичная сцена в саду, где вы, по указанию режиссера, на коленях ползаете. «Да нет, ползайте оправдано, а не просто так. Ну, ползайте, ползайте! Что, колени стёрли? Будете ползать, мать вашу так, пока я не поверю, что горе у вас, и горе это не от стёртых коленей!.. Не верю!....... Не верю!....... Сто раз не верю!... Ёб твою мать!...»
Так ведь и артистка не верит. Ты её хоть на хлеб намажь, хоть так съешь – не перевоплотится она, только озлобится больше. Сечёте? В чём дело усекаете? Не в саду она, бедолага, мучается, а по сцене дощатой занозы собирает. И выходит, что травушка-муравушка не нужна ни ей, ни режиссёру. Это, конечно, не пуговица, но тоже немаловажная деталь. На земле, положим, и сидится иначе, и юбка по-другому расправляется. По траве букашки ползают, комарики, там всякие, кислород, одним словом, – жизнь! А это уже никакая не мелочь. Какая ж, это мелочь, когда у артистки колени стёрты в кровь? Я сначала бурно, про себя, возмущалась, когда такую «жертвенность» в театрах наблюдала, а потом книгу написать решила (я ведь артистка, – мне не всё равно). Сегодня не принято к мелочам придираться. А зря, так и профессию на нет свести можно. И что останется? Побрякушки, ужимки, да прыжки ряженых-разряженных. Проказа тоже начинается с мелочи. Она начинается с насморка.
НАИВЫСШИЙ РАНГ
...как, бывает, жаром грудь обольёт, когда вдруг, совсем вдруг, ни с того, ни с сего, благодарность почувствуешь. Ни к кому-то, или чему-то конкретному, а... просто так. Совсем просто так. Безадресно. Беззвучно. Безумно.
****
Где-то вначале своего повествования, я пообещала главу о том небольшом проценте, что зовётся свободолюбивым. Говоря о «малом народе», с замиранием сердца прикасаюсь к этому огню, или воде, или ветру, или свету... Простите мне моё чудачество, я девушка фантазийная, для меня все люди – явления природные. Только здесь уточнение требуется: я их так вижу, а на самом деле, может они и другие совсем, люди-то...
Нет, не может быть Художник сытым. Благополучным не может быть. Не может быть собой довольным, циничным, пошлым, пафосным не может быть. Художник есть и будет посредником между людьми и Высшим Разумом, проводником в глубины подсознанья, образчиком духовной силы, мужества и преданности своему труду. Истинный Художник не бывает один, он всегда с приставкой «со», выражающей значение «совместимость»: со-весть, со-существование, со-чувствие, со-переживание, со-участие, со-причастность. Он никогда не прикроет равнодушие кипенно белой улыбкой, потому что и то, и другое ему неведомо. Художник не позволит растащить свою душу, потому что душа его – часть Творца. Он интуитивно чувствует благородное родство, но врождённая скромность никогда не даст ему обнародовать это.
Художник состоит из открытий. Из прорывов, революций, бунтов, мятежей... Каждый его день, каждый его вдох наполнены вопросами, ответами, сомнениями, борьбой, битвой, войной. Состояние «мира в себе» чуждо Художнику.
Многие из тех, кого я, по негласному договору с собой, причислила к Высшему рангу, ушли из жизни. Знаете, это нормально, что Художники уходят из жизни. Это естественно. Так уж заведено. Естественно и то, что места, занимаемые ими при жизни, остаются свободными после их ухода. Это тоже нормально и тоже естественно. Так отчего ж тогда я – никакая совсем не писательница, вылезла с темой, в которой всё нормально и естественно? «Чёрт бы меня побрал совсем, на кой оно мне надо, живите, как хотите со своей совестью, или без неё, навешивайте друг другу титулы, или оплеухи – ваше дело. Кто я такая, чтобы судить вас? Кто меня уполномочил? Я – женщина, я – актриса, я – мать, я – дочь. И всё. Всё! Мне достаточно меня. И ничего не надо мне с вашего стола. Там всё – ненастоящее, там всё – эрзац» – так, может быть, мечталось мне бросить вам с листа. Но знаете, когда написан заголовок – деваться некуда. Мне придётся закончить то, что начато.
Художник – диковина, чудо. Сверхчеловек, отсекающий лишнее, дарящий миру «чистейшей прелести чистейший образец». До какой же невообразимой глубины должна опуститься ваша нежная ненависть к Чуду, чтобы вы, наконец, поняли: Художник – незаменяем, неподчиняем, неистребляем. Как огонь, ветер, вода, свет – Художник – свободен. Или, нет... Художник и есть Свобода. Высший, самый что ни на есть, Наивысший Ранг.
А вы, верно, думали, что я дам вам Список – в столбик утрамбованные имена и фамилии героев театра и кино – людей с большой буквы, принесших мировую славу нашему с вами Кинематографическому и Театральному Отечеству, многие из которых доживали свой век в нищете и забвении, сходили с ума, спивались, кончали жизнь самоубийством?
Нет, дорогие мои скромные труженики на ниве современного искусства, я не дам вам Списка, ибо у меня его нет. Ибо пишется он на небесах, не надо улыбаться. Его не существует, но он существует. Попасть в него легко, стоит только отказаться от всего, кроме совести.
НАШЕ ВСЁ
А чего дергаться-то, сметану сбивать? Ведь, если вдуматься, человечество изобрело уже всё самое необходимое для жизни, для комфортного, так сказать, существования своего организма: и туалетную бумагу, и сливной бачок. Пример, конечно, грубоват, но можно и помягче: после Моцарта и Мордюковой, вроде, и бессмысленно всё, лучше их не сотворишь. Вот я и спрашиваю: чем удивлять-то будем? И тотчас, без запинки отвечаю: удивлять будем ВСЕМ. Вот всё, что есть в наличии, тем и будем удивлять. Непонятно? А по мне, так понятнее некуда. То есть, так понятно, что сначала смешно, а потом сразу страшно.
Почему бы не опереться, к примеру, на чёрточку, или штрих, или деталь какую? Фрагментик, оттенок, нюанс? Словом, на мелочи? На мелочишко? Интонации, одной точной интонации, верно взятой ноты довольно, чтобы сердце растаяло и мороженым из глаз потекло. Никто не спорит? И правильно, кто спорит, тот «того» не стоит. Но мы-то с вами стоим о-го-го! Потому и не спорим, а если спорим, то преимущественно с собой и преимущественно в тёмном помещении. Ночью-то только об этом: «чего бы такого изобрести, да в чём бы этаком новаторством блеснуть»? Ведь так? Если вычистить всё, и совсем просто, то так ведь? Удивлять-то чем? Как бы мысль свою так оформить, да так подать, чтоб на века, чтоб Тютькины заткнулись, а Петькины обосрались? Ведь так? Так. Ради воплощения этой своей «мечты-идеи» народ на рельсы повели. Замысел свой, значит, в отстойнике осуществлять. А зрителя, ребята, беречь надо, ему в депо и холодно, и страшно. Он же, как дитя, зритель-то, и «обмануть его не трудно – он сам обманываться рад». Зачем же вы... нехорошо... Вы возьмите то, что рядом, то, что ближе некуда – себя. Возьмите, да и загляните, в себя-то. Да, не бойтесь, никто вас там не съест. Хотя... Заглянули? Видите? В вас есть ВСЁ. Совсем ВСЁ. Чего же вам ещё? Коврик? Нет, коврик «потащит» за собой стульчик, стульчик – стольчик, а там и до графинчика рукой подать. Нет-нет, и думать не моги! К тому же на коврике любой может, только стесняется. А вы – народ творческий, с воображением. Можно сказать, зрелый народ-то! В смысле, поэзии души. Вот и валяйте: удивляйте тем, что есть, поражайте тем, что вам доступно. А декорацией мы вас потом обставим, костюмом, если надо, обошьём.
Не стоит покорять масштабным специфическим эффектом, количеством смятых газет, или коньками на ногах. Это всё «штуки». Они обращают на себя внимание критики, но не попадают в души людей. Взгляда, одного взгляда довольно, чтобы выиграть войну за бессмертие хоть одной из них. Этот взгляд и есть наше с вами ВСЁ.