Мы находились на вершине довольно высокого холма, и весь городок ПМТО был у нас как на ладони. Представшую взору картину без ложной скромности можно было назвать великолепной. Отправляясь сюда, я не мог предположить, что это местечко окажется столь привлекательным.
В окружении массивных гор, густо поросших тёмно-зелёным кустарником с редкими проплешинами кирпичного цвета на крутых склонах, широкая бухта сверкала миллионами искрящихся граней, словно огромный тончайше обработанный бриллиант. Ближе к берегу изумрудная гладь воды приобретала нежно-бирюзовый оттенок, а на мелководье среди рифов и водорослей становилась слегка красноватой.
На прибрежной равнине, ограниченной с одной стороны береговой линией с вытянувшимися вдоль неё причальными стенками, пирсами и пляжами, с другой – отлогими песчаными подножиями громоздящихся в отдалении гор, в нежной зелени молодых хвойных посадок и косматых верхушек пальм компактно расположился маленький уютный городок.
Чтобы определить, куда нам, усталым путникам, первым делом податься, я с высоты холма принялся его разглядывать и обнаружил, что всё это великолепие мне очень сильно что-то напоминает. Вот одиноко стоящее здание, своими формами похожее на наш штаб. Заасфальтированная площадка в окружении худосочных елей, размеченная белыми линиями на квадраты, – плац. Дальше – футбольное поле с вытоптанной у ворот травой и с чёрной дырой лужи посередине, грязно-зелёного цвета деревянные бараки и сверкающие на солнце рифлёным верхом железные ангары. Вот скопление бело-розовых строений со стеклянными крышами, обнесённое по периметру невысоким сетчатым забором.
– Надо же! Совсем как наши казармы по виду! До чего же тут всё, однако, похоже! – искренне удивляюсь я.
– Ну да, это же всё один проект, и одни и те же строители возводили! Отсюда и похожесть такая поразительная... – запоздало доходит до меня очевидный факт.
Взор продолжает медленно передвигаться с объекта на объект: море, пирсы, корабли, плавучий док... Что-то настораживает в этой милой картине. Ощущение такое, что я уже бывал здесь раньше. Прямо дежавю какое-то!
– А вот и подводная лодка стоит у пирса! Откуда взялась? Тут, кроме нас, никого быть-то не должно... И лодка-то – ну точно как наша, – рубка ржавая, суриком вся заляпана, и чуть заметный крен, как у нас, на правый борт! – всё больше удивляюсь я неожиданным открытиям.
– Да это же она и есть! Наша!!! – наконец доходит до меня. – Неужто, пока мы с Кульковым бродили, её сюда успели перегнать? Что за шутки, почему без меня, почему заранее не предупредили? – уже начинаю я нервничать.
– И ПээМка тут?! Вот это сюрприз! А она-то как здесь могла оказаться? Её же швеллерами к пирсу на той неделе приварили, чтобы не утонула. Что за бред? Это чьи-то глупые шутки, или я от жары уже окончательно сошёл с ума?
Тут мне стремительно начало плохеть. Среди типовых строений я узрел и по известным мне признакам безошибочно определил нашу казарму. Вон турник, волейбольная площадка, вон наш дневальный в синей тропичке, согнувшись раком, размазывает тряпкой грязь перед входом. А вот и вывешенная накануне сушиться гирлянда моего стираного белья. Синие форменные шорты, носки, трусы и пара кремовых рубашек флагами расцвечивания трепыхаются на моём же балконе.
Конечно, можно было ещё раз попытаться убедить себя в невероятном. Можно было заставить себя поверить, что казарма со всем своим содержимым, как и всё остальное, каким-то непостижимым образом перебазировалась за десять километров на ПМТО, но для этого у меня больше не оставалось ни энтузиазма, ни сил.
– Чёрт возьми, да это же никакое не ПМТО, а родная наша база, только вид с непривычного ракурса и совершенно с другой стороны! – страшным откровением отчётливо и безжалостно пришибла меня к земле кошмарная мысль.
Страшное прозрение, шок, потрясение! Состояние, что называется, – приплыли! Пять часов беспримерного подвига, километры трудов и лишений – и вот мы, грязные и уставшие, опять там, откуда утром так бодро ушли!
– Нет, я этого не вынесу! Люди, отвезите и меня на кичу, закройте в камере и не тревожьте неделю, я вас прошу! Помогите!!! – безмолвно взывал я к абстрактным окружающим, всё ещё стоя посреди помойки в кузове злополучного КрАЗа.
Но никто не откликнулся на мои мольбы. Собрав последние силы, я вывалился из кузова на землю, кое-как оттёр куском мешковины зловонную массу, в которую, как ни старался этого избежать, всё же умудрился вляпаться, и понуро поковылял в сторону нашей казармы. Кульков же так и остался сидеть на холме, с ним опять случилась истерика, и я не стал дожидаться, чем она на этот раз закончится.
Пока я брёл, встречные как-то странно на меня реагировали – проходя мимо, старательно отводили глаза, а потом долго и сочувственно смотрели вслед. А когда я захотел поздороваться со знакомым офицером за руку, он сделал вид, что мы незнакомы, резко изменил курс и, прикрыв нос платком, вприпрыжку убежал. Сначала я несколько опешил от такого его поведения, но потом – со свойственной мне сообразительностью – догадался:
– Он, видно, сильно простужен и не хочет заражать меня своими бациллами! Какой, однако, благородный человек!
Потом я обратил внимание, что дорога, по которой иду, как-то не совсем хорошо пахнет. Сначала это меня тоже озадачило, но, вновь раскинув мозгами, я и в этом вопросе докопался до истины:
– Ассенизаторка недавно проехала! Цистерна, наверное, прохудилась, на дорогу текла, вот всё вокруг и провоняло!
Удивительно, но специфический запах не пропал и когда я с дороги свернул. Он продолжал преследовать меня и на тропинке, ведущей к нашей казарме, и даже в её холле.
– Эй, дневальный!!! – отдаваясь звонким эхом, разнёсся в пустом помещении мой командирский голос.
Экипаж в это время всё ещё был на лодке, поэтому дневальный, как водится в подобных случаях, крепко спал, сидя на тумбочке, прислонившись спиной к стенке. Встрепенувшись, он быстро вскочил, едва не опрокинув тумбочку и не обрушив стенд с инструкциями ДВС[1] себе на голову, вытянулся во фрунт и бессмысленно вытаращил испуганные глаза.
Выслушав проповедь о недопустимости сна на боевом посту, о том, что бдительный воин всегда должен быть начеку, и несколько успокоившись, боец поднял виноватую голову и вновь уставился на меня, но уже с явным интересом. Он смотрел так, словно не видел меня лет десять, очень соскучился и безумно рад нашей встрече. При этом мне даже показалось, что он как-то нехорошо ухмылялся.
– Что это он рожу кривит? – озадачился я. – Надо бы на всякий случай разъе@ать!
– Дневальный! Что это у тебя тут говнищем прёт, как в пехотном сортире! Ты палубу-то когда в последний раз драил? – для порядка наехал я на бойца.
– А ну-ка быстро с хлорочкой всё тут промой, а то прямо дышать нечем, вонь такая. Неужто сам не чувствуешь? – деловито распоряжался я.
– И тряпку большую на входе положи, чтобы ноги вытирали.
Дневальный всё внимательно выслушал, с готовностью ответил «есть», но вёл себя настороженно и как-то странно.
Он старательно держался от меня на почётном расстоянии, а когда я поднимался по лестнице на второй этаж, с таким ехидным и довольным видом смотрел вслед, что я наконец-то почуял неладное.
Одного взгляда на себя со стороны оказалось достаточно, чтобы понять истинную причину отчуждённого отношения ко мне окружающих. Беспристрастное зеркало показывало, насколько сильно изменился с утра мой неповторимый облик. На меня смотрело жалкое чумазое существо в перьях на голове, в заляпанной форме, с офицерскими погонами на плечах. Спина и то, что находится несколько пониже, были безнадёжно перепачканы смесью мазута, гнилой картошки и той дурно пахнущей субстанции, которая имелась в избытке в кузове злополучного КрАЗа. Мне вспомнились отведённые в сторону глаза, сочувственные взгляды, убежавший знакомый офицер и ехидные ухмылки дневального. Страшно подумать, что им могло взбрести в голову!
Что было дальше? Да, в общем, ничего хорошего. Любому военному человеку, с самого его рождения, хорошо известен основной закон прикладной геометрии: «любая кривая, обходящая начальника стороной, короче прямой, проходящей через него». То ли Кульков этого закона не знал, то ли знал, но начальство его по запаху обнаружило – сейчас это не важно. А важно то, что произошло потом.
Ничего не подозревающий наш трудоголик-старпом проводил с экипажем внеплановые тренировки по борьбе за живучесть, как вдруг его срочно вызвали в штаб. В кабинете начальника старпому было предъявлено некое странное существо, то самое фольклорное чудо в перьях, перепачканное с ног до головы и злостно смердящее. На вопросы «кто такой и откуда?» существо не отвечало, хранило партизанское молчание, затравленно озиралось по сторонам и глупо улыбалось. При ближайшем рассмотрении оно было опознано, а старпом получил соответствующее внушение.
С той прямотой и откровенностью, с которой старший начальник по-отечески журит младшего, старпому было указано на крайне ненадлежащее исполнение им своих служебных обязанностей. Также было предложено начать наконец-то следить за своими подчинёнными, чтобы они не шлялись в непотребном виде по территории базы, своевременно их мыть и стирать им одежду и вообще быть им отцом родным, а если надо, то и мамой. Закончив, комбриг объявил старпому строгий выговор и назначил строевой смотр всего экипажа на грядущие выходные.
От комбрига старпом вышел в несколько расстроенных чувствах и зачем-то сразу захотел увидеть меня. Для чего это ему понадобилось – до сих пор понять не могу. Видит Бог, я не хотел так его подставлять! Думаю, пока старпом дошёл до казармы, он успел мысленно раз десять меня расстрелять и объявить арестов в общей сложности лет на двадцать.
О том, как происходила наша встреча, особенно распространяться не буду. Скажу только, что старпом был очень зол. Так, как может быть зол трезвый сантехник ЖЭКа в понедельник рано утром, получивший с клиента одно только душевное «спасибо», или гаишник, не поймавший в новогоднюю ночь ни одного пьяного водителя.
К моменту, когда Горыныч очутился в казарме, я успел забаррикадироваться в душевой, где в относительной безопасности приводил в порядок себя и – по возможности – форму одежды. Скажу сразу: наш разговор через дверь хоть и происходил на повышенных тонах, но завершился обоюдным удовлетворением сторон. Словно в ответ на мои мольбы на вершине холма, старпом соблаговолил отвалить мне пять полноценных суток ареста с пребыванием на той же – не покорившейся нам сегодня – гауптвахте ПМТО.
Следующее утро наступило для меня ровно в пять, когда в каюту вломился взъерошенный и обеспокоенный Кульков. Глядя на меня воспалёнными глазами, он предложил выдвигаться на позицию немедленно, чтобы на автобус не опоздать. Бедняга не спал всю ночь. До трёх часов отстирывал загаженную одежду, затем сушил её утюгом, а перед самым рассветом уже побоялся ложиться, чтобы не проспать. Такой стремительный рост уровня сознательности далеко не самого ответственного бойца меня очень обрадовал. Не зря, значит, я растрачивал на него свой педагогический талант!
Как вы понимаете, в этот раз на автобус мы не опоздали, весь положенный путь проделали относительно комфортно и за какие-то двадцать минут. Я сидел, уткнувшись носом в стекло, и всю дорогу тщетно пытался понять, на какой же развилке мы вчера сбились с курса.
Как ни странно, начальник кичи оказался вполне вменяемым. Это был здоровенный, под два метра ростом, майор-морпех, наш земляк из Владивостока. С чувством глубокого удовлетворения он принял взятку – большую герметично запаянную банку воблы, бутылку пайкового вина «Медвежья кровь», но особенно остался доволен комплектом разухи.
Почему-то в те годы у береговых начальников пользовалось повышенной популярностью это одноразовое бельё небесно-голубого цвета, выдаваемое исключительно подводникам на боевую службу. Наверное, надевая его, они ощущали себя в некотором роде причастными, чем и были несказанно довольны.
Благодаря подарку все пять дней ареста я провёл не в душных, нестерпимо несущих карболкой казематах местной гауптвахты, а на шикарной песчаной полосе знаменитого «американского пляжа» ПМТО, протянувшеегося вдоль пенной линии прибоя на несколько километров до самого горизонта.
До сего дня я был абсолютно уверен, что лучший в мире пляж – это наша владивостокская Шамора, прославленная на всю страну «Мумий Троллями», но, очутившись здесь, понял, что мало ещё видел в жизни.
Да, нелегко мне пришлось! Разморённый солнцем и безнадёжно уставший от пляжного отдыха, я только под вечер возвращался для отбытия наказания. Так сладко, как здесь, за решёткой, в тишине и покое персональной камеры на жёстком топчане, я не спал уже несколько лет. Мне даже не снились сны. Подводная лодка, личный состав, старпом, Бивень и прочая гадость остались далеко, за толстыми стенами темницы, где-то в другой жизни.
Но течение времени неумолимо. Вот пронеслись и эти пять дней умиротворения и спокойствия. Вечером пятого дня я слёзно просил майора строго наказать меня за что-нибудь и продлить срок заключения хотя бы на пару суток. Я обещал выкатить ещё банку тарани и аж два комплекта разухи, но он лишь смущённо разводил руками и виновато улыбался. Да и сам я понимал, что это бессмысленно. По мою душу уже несколько раз звонили из штаба. На послезавтра намечается выход в море, и без меня – ну никак. Делать нечего, я простился с майором, получил на руки осунувшегося Кулькова, которому пребывание на киче пришлось явно не по душе, и мы двинулись в обратный путь.
А Кулькова по доброте душевной я простил – в эту неделю ему и так досталось по полной. Мало того, что он по три раза в день чистил гальюны на киче, получил от одного из сокамерников по зубам, так его ещё и подстригли под ноль, как последнего карася. Едва завидев издалека его бритый ушастый череп, посмотрев в его несчастные глаза, я тут же великодушно забыл о тех дополнительных двух сутках ареста, которые пообещал за саботаж. Более того, весь оставшийся день почти до захода солнца мы провели на пляже, купались и поджаривали бока на раскалённом песке. Мы настолько увлеклись, что едва не опоздали на последний автобус, покидающий гостеприимный городок ПМТО.
[1] Дежурно-вахтенная службы.