Иные художники рассказывают больше, чем некоторые писатели показывают. Примером возьмём то, что слава богу от нас далеко, но при этом всегда под рукой. То есть творчество иллюстратора всея Константина свет Владимирыча нашего Соколова. Не уверен, что есть такой человек, потому как обычно живые люди не низводят живых людей до состояния икающей инфузории. А у него получается.

Широкой публике доподлинно неизвестно, как лишился творческой девственности К. Соколов, но на сегодняшний день достоянием общественности становятся работы мощной художественной потенции и чувственной философии реальности. При этом Художник не претендует на утонченную аристократичность и психологическую глубину, он чужд вульгарному эпатажу и бытовой сентиментальности. Мастеровитость творца проявляется в пронзительной точности изображения самой сути драматизма сюжета. Он не гонится за фабулой, не пересказывает её, карандаш искусника пронзает ткань повествования, делая его трёхмерным, выпуклым в неявных смыслах и скрытых образах. В рисунках К. Соколова всегда присутствует лихая динамика, отточенная ирония, бритвенный юмор.

Созидатель не рисует на понижение, а улавливает настроение, прессует его и поднимает до сорока, а иногда и до сорока двух градусов. В меру трезвый зритель в каждой иллюстрации К. Соколова может уловить запах озона и пороха, услышать юлу и лаву, разглядеть баталию и натюрморт.

Не брезгуя плакатностью, Художник при этом бережлив к мелочам, штрихует, а не лакирует действительность, по-своему деликатен с авторами. Смело и безапелляционно скрещивает пейзаж и шарж, карикатуру и фактуру, минимализм с монументализмом.

Свободное движение карандаша, резкие раздельные линии могут натолкнуть несведущего зрителя на мысли об импульсивности иллюстрации, её слабом поверхностном натяжении.

Но плоды вдохновения не зреют без навоза трудолюбия.

Неведомыми зрителю тропинками среди возможных композиций, барахтаясь в океане вариантов в кирзовых сапогах сомнений приходит Художник к невесомой лёгкости рисунка, его точной завершённости и единственно возможному исполнению.

Вооружившись творческим зудом, творец обостряет художественный нюх, а потом берёт опус и делает из него эпос.

А что такое удачная иллюстрация для рассказа спросим мы себя, вернувшись из круглосуточного магазина?

Иллюстрация, как атомная подводная лодка в океане русского языка, когда она всплывает у всех захватывает дух от ядерной эмоциональной атмосферы произведения. Алфавит как бы поглощает изображение, а рисунок в свою очередь словно выдыхает рассказ с одной затяжки. Этот симбиоз промышленной филологии и не глянцевой наглядности уже необратим и взаимовыгоден.

Даже если в неглубокой луже эссе расположить грациозный булыжник наброска, текст становится многозначительней и интересней. А некоторым и понятней. И даже если лужа может подсохнуть, булыжник никогда.

Наш передвижник не опускается до банальной визуализации персонажей, за нарочитой карикатурностью скрывается своеобразное неравнодушие создателя к героям.

Только влюблённый может издеваться тонко, долго и безнаказанно.

Фотографичная манера отменяет пафос, и в то же время создаёт ненавязчивую эпичность. Незамутнённое любопытство умельца помогает в феноменальном угадывании деталей даже отсутствующих в повествовании. Бытописуя, он бесстрашно жонглирует конфликтом и страстью, едким и вкусным, статикой и эклектикой. Только в одной геометрии силуэта может быть сосредоточена вся боль и любовь персонажа, даже мимика затылков безупречна. Соколов не эстетствует над текстом, а всем естеством рисунка вживается в повествование. С виртуозными иллюстрациями истории приобретают новые скрытые даже от автора смыслы.

Художник двумя штрихами меняет день недели, а третьим может вообще изменить время года.

Конечно, найдутся из современников непьющие критики, которые могут заявить, что есть, есть ещё свободные места на некоторых полотнах, что ваятель мало применяет метод критического реализма, что у каждого художника должен быть свой чёрный квадрат, а Соколов этого лишён. Они в ханжеском морализаторстве будут упрекать творца в невозможности соседства волосатого филея эротизма и обсценной лирики. Что плотность образов на квадратный миллиметр порой зашкаливает. Плодовитость, мол, подозрительна.

Мы не будем запихивать ихние парики им же в рот, потому что понимаем, внутренняя свобода приводит к нетривиальным решениям, а расширенное сознание выворачивает пространство, чем и пользуется в полной мере К.Соколов.

Набрасывая эскиз, одну руку он держит на пульсе текста, а другой сжимает горло неосторожного наблюдателя, гравируя на его зрительном нерве неистребимые образы.

Мы расхристанные жертвы его творческой агрессии знаем, что уникальность животрепещущих работ в том, что ими допустимо лечить лень, уныние и даже похмелье.

Нашему романтику от действительности лучшей наградой может послужить то, что после просмотра иллюстрации хочется ещё раз перечитать текст уже наполненный новым свежим трезвым взглядом Художника. Даже если ты сам его написал.

И, да, если есть Тот-кто-всё это затеял, он над многими из нас плачет.

А над Соколовым смеётся.