...В Бремерхафене мы дооборудовались, и так получилось, что на берег за две недели я сходил в увольнение всего один раз. Но меня это, если честно, совсем не расстроило. Ну что там на берегу-то, в самом деле? Город как город, только что по-немецки все вокруг говорят. А тут – целый ледокол, на котором всё такое интересное!

   А потом был переход через всю Атлантику - наискосок, через экватор, к Южной Америке.

   Первый раз мы отштормовали еще в Норвежском море, там я познакомился со всеми прелестями проживания на восьмой палубе, самой верхней из жилых. Просто чтобы представлять, восьмая палуба находилась больше чем в двадцати метрах над водой. Выше была только девятая палуба, но жилой она не считалась, потому что там обитали только начальник рации и навигатор, а ещё выше - мостик. При кренах за сорок градусов дуга, по которой путешествовала наша каюта получалась весьма впечатляющей. Ледокол, к немалому сожалению тех кто на нём ходит в море, обладает избыточной остойчивостью и формой корпуса, которая предназначена для преодолевания льдов, но никак не улучшает его мореходные качества. В результате качка на ледоколе получается беспорядочная, резкая и сильная по амплитуде.

   Мне всё время казалось, что мой желудок немного отстаёт от остального туловища, и всё съеденное никак не желало пребывать в состоянии покоя внутри организма, а стремилось вырваться наружу. В Северном море тоже поштормило, но уже не так сильно, а может я просто «прикачался».

   В Норвежском же море качнуло хорошо, вахтенный помощник, не удержавшись на ногах, проехался по всему мостику (а это, на секундочку, больше тридцати метров), и чуть не впечатался в огромное боковое окно. Все могло закончится приличными травмами, но обошлось. Сам он, очухавшись, и потирая филейную часть, прокомментировал это со своим обычным флегматизмом:
- Ну блин... Думал, до конца одни уши доедут...

   Так-то обошлось, конечно. Кто-то еще пожарную филёнку в двери выбил головой, да пассажирский помощник, дяденька немалых габаритов, своротил в каюте столик, привинченный к палубе тремя стальными болтами нехилого диаметра. Потирая ушибленные конечности он с обидой обратился ко мне:

- Что ж ты, блин, не ловил-то меня, когда меня понесло?

   Я вынужден был ответить честно:

- Николай Николаевич, ну а вы как думаете? Столик-то мы, предположим, починим. А меня бы по переборке размазало наверняка. Да меня бы доктор до конца рейса по частям собирал, если бы я вас ловить дёрнулся.

   В общем, отделались легко, вот в другом рейсе в Антарктиду так не повезло, судно потрепало намного серьёзнее. Достаточно сказать, что волной своротило на баке кран, а он стоял на здоровенной стальной поворотной платформе метров пять или шесть диаметром. Но это уже, слава богу, без меня было.

   Во время шторма довольно быстро привыкаешь придерживать все незакреплённые предметы руками, передвигаться неравномерными рывками, когда корпус судна находится ближе к положению равновесия и компенсировать раскачивание судна наклонами своей тушки. Но в целом всё это довольно утомительно, мешает работать и кушать борщ.

   Зато потом началось спокойное плавание, мы приближались к овеянным романтикой тропикам, море из серого и холодного стало синим и теплым, ночи становились всё темнее, а звёзды всё ярче. Закаты стали наливаться буйством ярких красок, но становились всё короче, пока не стало казаться, что солнце просто падает за горизонт и кто-то выключает свет большим трёхфазным рубильником.

   Да, когда тебе двадцать лет, нет ничего лучше, чем стоять на баке, опираясь на фальшборт, слушать шипение рассекаемой форштевнем волны, ощущать легкую дрожь палубы и смотреть как звёздное небо смыкается с загадочно фосфоресцирующими и сверкающими лунными бликами волнами.

   До полубака из-за надстройки грохот главных дизелей почти не доносится, слышно лишь легкое урчание, которое только добавляет уюта, а тёплый ночной ветер насыщен ароматами тропических морей. А чуть в стороне, если прищурить глаза, можно различить легко скользящие тёмные силуэты «Арабеллы», «Испаньолы» и «Дункана».

   Я вот сейчас печатаю этот текст и понимаю, что не было, наверное, в моей жизни минут лучше этих, а быть может и не будет никогда.

   В море, в тропиках, звёздное небо совсем не такое, как в городах, да и вообще на берегу. Звёзд много, очень много, они намного ярче, чем мы привыкли - и намного ближе. Если долго стоять на палубе, то рано или поздно возникает ощущение, что ты не плывешь по морю, а летишь сквозь галактику.

   А ещё в море, как выяснилось, не нужны выходные. Совсем. Вот на берегу я проработал как-то без выходных месяца полтора подряд – и взвыл натуральным образом. А в рейсах по три-четыре месяца – пожалуйста, и не устаёшь, вот что интересно. То есть устаёшь конечно, но как-то не так. Рабочий день при этом может быть десять, а то и двенадцать часов, а бывает и больше. Как-то раз пришлось не спать двое с лишним суток (ну как не спать, залипал в курилке иногда минут на пятнадцать) – и тоже ничего.

   Но на самом деле я даже представить себе не могу, чем можно заняться на судне в море, если бы (представим невероятное) я взял выходной? Сходить в кино? Посетить ресторан? Прогуляться по ночному городу? Так вот тебе кают-компания, там покормят, до ближайшего города – всё равно сотни миль, а кино прямо в каюте крутили, видеомагнитофоны появились уже.

   К тому же в тот момент, когда мои прямые обязанности заканчивались, у начальника службы всегда находилось что-то интересненькое – что-то нужно было подкрасить, почистить, прикрутить или открутить, отнести, принести, перегрузить или просто переставить. На судне постоянно есть чем заняться. Я понял, что моряки – абсолютно конченные перфекционисты. Как только они что-то заканчивают делать, тут же начинают делать что-то еще, при этом параллельно они напряженно размышляют, как бы им то, что они только что сделали, переделать, чтобы стало еще лучше.

   На самый крайний случай, если начальник службы вдруг проявлял временную профнепригодность и не придумывал, чем бы занять праздношатающегося на пустом переходе переводчика, меня сажали за компьютер и я печатал какие-нибудь документы, формуляры, акты приёма-передачи, накладные, ведомости и прочие бумажки, которых всегда требовалось в избытке. Моряки оказались еще и удивительными бюрократами. К концу рейса я так насобачился работать на компьютере во время качки, что даже весьма приличное волнение мне не мешало. Я иногда даже не тратил силы на то, чтобы удерживать клавиатуру, которая норовила уехать из-за крена, а просто, напечатав несколько слов, отпускал её, ждал, пока она неизбежно вернётся ко мне - и печатал дальше.

   А потом был экватор, и «крещение» в морской воде. Наш боцман торжественно выходил на вертолётную площадку, украсив себя мочальной бородой, трезубцем, сделанным из швабры, и свитой, сделанной из буфетчиц и дневальных. Для купания морскую воду налили в надувные лодки - «Зодиаки». Меня макнули так внезапно и энергично, что я рассадил губу о дно лодки и искупал сигареты и часы, впрочем ничуть из-за этого не расстроившись.

   Ледокол, слегка покачиваясь, день за днём плыл по сверкающему на солнце морю. Переход запомнился тем, что ночь совсем не приносила облегчения от изнуряющей жары. Температура держалась около тридцати пяти градусов почти круглые сутки, но дело было даже не в температуре, а во влажности. На ледоколе, как вы понимаете, кондиционеров не было, он всё-таки строился не для тропических плаваний. Единственный кондиционер стоял в ЦПУ, и вахтенные механики, электромеханики, мотористы и электрики там просто кайфовали. Штурманам и рулевым в принципе тоже было неплохо: все что можно было открыть – открывалось настежь и ветер продувал ходовой мостик насквозь. В общем-то днём всё было вполне терпимо, я в любой момент мог сгонять в душ и поливаться холодной водой до посинения. Мытьевую воду подавали из опреснителей, так что ограничений практически не было.
Но вот ночью начинался душный, влажный и липкий ад. В бортовые иллюминаторы народ выставлял картонки, фанерки и любые плоскости, чтобы ветер от хода задувал в каюты, но помогала такая вентиляция слабо, зато ледокол выглядел как стимпанковский крейсер, ощетинившийся непонятными устройствами по всей надстройке.

   Наконец мы подошли к Монтевидео. Одно название заставляло моё сердце биться от восторга, это же не название, это песня какая-то: Монте-ви-деееооо. В одном этом топониме морской романтики было больше, чем во всей моей предыдущей жизни. Перед Монтевидео мы легли в дрейф, так как пришли раньше расчетного времени и причал для нас был заказан лишь через сутки. Экипаж мгновенно подоставал рыболовные снасти (я и представить себе не мог, что у нас хранится такой запас крючков, блёсен и лесы) и начал рыбачить.

   Капитан вызвал меня на мостик. Он был очень озабочен тем, чтобы как можно быстрее связаться с береговой охраной и уведомить о нашем заходе в терводы, и я добросовестно бубнил по рации наши позывные, вызывая «коуст гард». Эфир отвечал нам мёртвой тишиной, а капитан вызывал меня каждые полчаса и бурчал:

- Давай, Серёжа, связывайся. А то вот подлетят сейчас на катерах да расстреляют из пулемётов!

   Страхи эти явно брали начало во временах холодной войны и репортажах из «Международной панорамы» про диктаторские режимы в Латинской Америке, но в принципе мы действительно должны были добросовестно прилагать усилия для того, чтобы подать соответствующее уведомление.

   Береговая охрана так и не отозвалась. То ли они были на другой волне, то ли у них была особо продолжительная сиеста, то ли они вообще на всё забили. Могли и рацию забыть включить, а могли просто полениться ответить. После того, как я ближе познакомился с Уругваем, портовыми властями и силовыми ведомствами этой удивительной страны - я готов допустить любой из этих вариантов.

  А в Монтевидео у нас случилось происшествие во время швартовки...