С бугра, где помирал Ульянов, тропа пошла к дувалу из которого ушел в горы душман с ящиком. Тропа нырнула в овраг, полого опустилась по склону на дно. Внизу тропа сделала небольшую петлю и затем так же полого поднялась по противоположному склону в ивовую рощу. Ивы полукольцом окружали родник. Тропа подошла к роднику и затем от родника привела прямо на широкую улицу кишлака. Бойцы вышли на улицу, еле волоча ноги. Я так понимаю, что это южная часть Пишгора, расположенная на левом берегу Панджшера. Мы шли галопом прямо по его длинной улице напролом. Шли очень долго. Наверное, Рогачев что-то знал, потому что в дома мы не заходили, дворов не проверяли. Просто шли и шли. Без обеспечения флангов, без занятия промежуточных позиций. Только впереди шла дозорная группа и всё.
Прошли этот кишлак, ничего не тронули, перелезли через какие-то буераки и оказались во дворе удалённо стоявшего дувала. Если бы это было в Белоруссии, то такой дувал назвали бы словом «хутор». Стоял «хутор» в километре от основного кишлака. Вокруг росли какие-то деревья и одна из стенок упиралась в начинающую подниматься с того места гору. В этом дувале Рогачев скомандовал нам привал. Дом был богатый – с большими окнами, дверями и даже с балконом, устроенным на крыше одной из построек.
Через ворота в толстой глинобитной стене мы вошли во двор этого дома. Дом был пустой, как и весь кишлак. Сразу за воротами, на ступеньках лестницы, ведущей в дом, лежала толстая древняя книга в красной обложке.
- Это Коран. – Рогачев взял в руки исписанный шемаханской вязью манускрипт. – Духи оставили, чтобы дом охранял от неверных. Давай, заходи, ребята! Прошмонайте здесь всё, как следует. И пожрать приготовьте. – Рогачев бросил книгу на место и переступил через порог внутрь дома.
- Хасан? – Я подобрал книгу, ткнул переплётом Хасана в локоть. – У вас такой же Коран?
- Да. – Хасан оглядел красную обложку. – Толко эта болшой. Ощ-щен старий.
- А сколько он стоит?
- Балщие дэнги. Ощ-щен болщие. Самащедщи дэньги.
За эти дни, пока мы ходили по кишлакам, мы то и дело заходили во дворы. Не помню уже в каком из кишлаков, но где-то мы ввалились во двор. Было очевидно, что этот дом кто-то посетил до нас. Скорее всего Восьмая Рота. Что-то дымилось во дворе. Там же, во дворе того дома, валялась книга в красном переплёте. Ветер вперемежку с клубами дыма перелистывал её исписанные закорючками страницы. Это тоже был Коран. Часть страниц была вырвана. Такое ощущение, что кто-то открыл книгу посередине, вырвал в качестве туалетной бумаги столько страниц, сколько попало в жменю и, как шел, так и бросил книгу под ноги.
- Э-э-э-э-э, так нэлзя! – Бахрам подошел к Корану, поднял с земли. – Ц-ц-ц-ц (он качал головой и сокрушаясь, цокал в негодовании языком).
- Такой мог толко животный скатына сдэляль! Башка – палка дров!
Бахрам закрыл странички Корана, вытер рукавом с обложки пыль, понёс книгу в дымящийся дом. В тот день я видел ещё несколько таких книг. Мы прошли ещё несколько дворов, прошмонали несколько домов. В некоторых Коран как бы охранял дом. Раньше я не задумывался о том, что для кого-то эта книга в красной обложке может иметь такое важное значение. Я вырос в обществе, в котором меня с самого детства приучали к тому, что атеизм — это наиболее правильное и современное восприятие мира. Что все возможные религиозные течения — это предрассудки, с помощью которых угнетатели притесняют трудящиеся классы и удерживают их в повиновении и раболепии. Эта война, в которую я оказался втянут не по своей воле, это последствия того, что угнетатели возбудили волну народного негодования именно на религиозной почве. То есть из несуществующей херни и предрассудков создали гнев тех, кому мы принесли образование, просвещение, лучшую жизнь и перспективу развития. А они защищаются от прихода Новой Эры, выставив в дверях покинутого дома Коран. Они отпугивают нас Священной Книгой как отпугивают моль нафталином. Конечно же, первым желанием было сделать что-нибудь нехорошее с этой книгой. Например, сделать так, как сделал кто-то со жменькой страниц. Вырвать их, осквернить книгу, напаскудить. Чтобы показать, что это не защитит, что это не ладан, а мы не черти. Что вся их средневековая чушь никак не может противостоять современным знаниям, которые позволяют человеку летать в космос.
Но, рука, как говориться, не поднялась.
Во-первых, потому, что поведение пацанов из Узбекистана показывало, что здесь не всё так однозначно насчёт предрассудков. Пара необдуманных движений и запросто можно получить проблемы внутри своего подразделения. А я морально не готов за пинок ногой по книге получить большую и толстую проблему со старослужащими. Не так-то уж сильно хочется сделать тот пинок, чтобы потом разгребать последствия.
Во-вторых, я понимал, что книга, как таковая, ни в чём не виновата. И, пиная священную книгу душманов, я ни на миллиметр не продвину их уважение к современному атеистическому марксистско-ленинскому мировоззрению. А очень даже сильно наоборот. Этот пинок наоборот подтвердит духам мысль о том, что я - шурави безбожник, кяфир и гяур. Что мы хотим отнять у них такой ценный для них Ислам, ради которого они готовы гнобить своих баб, заставлять их ходить в пыльных мешках и лазить на карачках по глиняным трубам с пучком колючек в руках. Мне не нужен их Ислам. И командованию не нужен их Ислам. Никто не ставил такой задачи – разрушить или отнять у местного населения Ислам. Пусть молятся сколько им влезет. Это личное дело каждого отдельно взятого человека. Государство не только не запрещает, но и гарантирует свободу вероисповедания.
Ну и в-третьих, книги, действительно, были очень красивыми. Они в самом деле «внушали». Олицетворяли достоинство и уважение. Это, действительно, были букинистические шедевры. Жалко, что я не понимаю этих роскошных витков и закорючек. Это очень, очень-очень, очень-приочень-приочень красиво. И это реально «внушает». Если бы я пришел с такой книгой в свой Университет, то все открыли бы рты и шлёпнулись на задницы. Это шедевр. Это экзотика. Это непередаваемое ощущение старинного заморского чуда, сокровенного знания, утерянного в нашем европейском мире. Это никак невозможно просто вот так взять и пнуть солдатским сапогом.
Но, это всё было вчера. А сегодня мы зашли в дувал.
В ослятниках первого этажа обнаружили несколько мешков риса, кукурузу, мешок халвы из ягод тутовника.Тутовая халва совершенно не сладкая. Но, когда очень хочется жрать, то её вполне можно употребить по прямому назначению. Проблема состоит в том, что в холодном виде халва напоминает застывший бетон. Если её нагреть, то она становится податливой. В нагретом виде её можно откусывать, жевать, отламывать. А в холодном всё бесполезно – бетон бетоном. Петя Носкевич попытался тыкать в эту халву складным ножом. Бахрам с размаху засадил по мешку каблуком своего полусапожка, но тут же охнул, схватился за ногу и запрыгал на оставшейся второй ноге по комнате, произнося какие-то ужасные узбекские ругательства.
- Раздайся, грязь! Говно идёт! – Филя раздвинул руками колдующих над мешком Эксперементаторов. Он отцепил от своего вещмешка миномётную мину.
- У меня есть булава! Зачем я его нёс всю операцию? Я знал, что мне этот мина пригодиться!
Пацаны сделали по несколько шагов назад. Всё-таки миномётная мина, зажатая в руках обезьяны, у всех вызывает уважение. Филя выкрутил из мины взрыватель, взял её за хвостовик и принялся колотить по мешку с халвой.
- Бах! Бах! – Салабоны, пытались «голым пяткам» победить волшебный мешок! – Бах! Бах! – Филя молотил миной по мешку и приговаривал всякую хрень. Когда чувствовал, что внутри мешка откололся кусок, то он засовывал в мешок руку, доставал этот кусок и протягивал к ближайшему стоящему около него солдату. – На жри! Мамы здесь нету. Я не покормлю, так хер кто покормит. Бах! Бах!
Пока Филя расправлялся с мешком, пацаны прошмонали дувал. Не знаю, что здесь произошло, но духи по какой-то причине не вынесли из дома и не спрятали одеяла. И большой красивый ковёр. Они вообще ничего не успели вынести и спрятать. В коробке стоял фарфоровый чайный сервиз. Очень белый, очень тонкий и очень красивый. Там и тут валялись предметы бытового обихода, банки с растительным маслом. Узбеки тут же принялись перебирать рис для того, чтобы приготовить плов. Кто-то прошмонал чулан и выволок из него казан. Кто-то кривым и тупым душманским топором бил по каким-то деревякам. Вроде бы выбили из окна раму со ставнями. Солдаты шатались от усталости, но ни молодых, ни дедов среди нас в эти минуты не было. Как будто бы на операции «закон дедовства» отступил и сдал свои позиции солдатскому братству и чувству взаимопомощи.
Во дворе разожгли костёр. Из родника принесли свежей горной воды. И теперь рядом с пловом на костре варился компот из изюма и сухофруктов. Тут же стоял казан, засыпанный концентратами супа из сухпайков.
Рогачев вытащил на террасу ковёр, расстелил и улёгся на него.
- Вот бы забрать этот ковёр с собой! – Рогачев возлежал на ковре, как турецкий султан. А я сидел на какой-то коряге, грыз кусок тутовой халвы и с ужасом думал о том, как мы потащим этот ковёр по горам. Не приведи Господь!!!
К возлежащему на ковре Рогачёву приволокли стопку ватных одеял, небольшую деревянную кровать и ещё кучу какого-то барахла.
- Это кровать хозяина дома. – Рогачёв поднялся с ковра, уселся на кровать. – Она будет одна на всю эту брестскую крепость, на всё это огромное здание. Это вам не Советский Союз, где у каждого человека своя личная кровать. Со своей подушкой и своими постельными принадлежностями. Здесь бабы и дети спят на полу. Расстелают одно большое одеяло, ложатся на него всем кагалом. Другим одеялом накроются. Что такое пододеяльник – я думаю, что у них в языке даже слова такого нету. При том, что одеяло стоит очень дорого. Почти как у нас автомобиль.
Рогачёв потянулся к куче накиданного барахла, вытащил ГДРовскую керосиновую лампу. Потряс её, убедился в том, что заправлена, отставил в сторону. Ещё раз потянулся к куче.
- О! А это уже что-то из Парижа! – Рогачев вытащил две одинаковых картонных коробки. – Похоже, чайный сервиз!
Рогачёв открыл одну из коробок, вынул из неё изящную белоснежную кружечку, красиво расписанную синим и золотым. Затем вынул так же расписанное блюдечко.
- Вот жопа! – Рогачёв поставил кружку на блюдечко и крутил у себя перед глазами.
- Это точно надо забрать с собой. – Хмуро глянул на свой огромный вещмешок. – Не влезут обе. Жопа. Джуманазаров! Вот эту коробку положишь в свой вещмешок. И ещё ковёр офигевающий! Знать бы, что это точно последний день операции, дык забрал бы с собой и ковёр!
Подоспел обед. Хавать уселись на балконе. На ковре, который так понравился Рогачёву.
Сам Рогачёв, как положено, сидел на кровати (на командирском троне), мы все - на ковре.
Плов высыпали на большущий духовский поднос. Рис возвышался белоснежной горой. Вместо мяса в него накидали тушенки из сухпайка. По краю подноса выложили нарезанный кольцами лук. Где пацаны уже успели надыбать лук? Понятно, что в духовском огороде. Но, я точно не смог бы сделать вот так прошаренно. Просто не догадался бы прошмонать огород, начистить лук, нарезать его. Я так понимаю, что я городское чучело. А те пацаны, которые подсуетились, они у себя в Узбекистане жили в точно таких же условиях. Поэтому они зашли в дувал, как к себе домой, залезли в огород, как у себя дома, пользовались казаном, как родные. По-другому не может быть. Человек не может быть таким прошаренным, если он никогда не жил в таких условиях.
И вот мы сидим своим взводом на террасе духовского дувала. Жрём плов, запиваем чаем. Дети разных народов. Узбеки, русские, украинцы. Я в этот момент почувствовал себя как будто я в своей семье. Деды, дембеля, молодые – это всё куда-то откатилось. Осталось только ощущение вкусной жрачки и домашнего очага. Впервые за службу я ощущал благодарность к прошаренным старослужащим узбекским Пацанам.
На фотографии бойцы в зимних шапках. Мы были в панамах. Вставил фотку для иллюстрации. Не только в Седьмой роте был интернационал и солдатское братство. Таких подразделений было много.
К чаю подали стопку прозрачных обыкновенных стеклянных пиал и кружек. Бойцы пили компот, плевали в пиалушку косточки от сухофруктов и затем пиалу выкидывали с балкона. Потому что она уже стала грязная. Брали из стопки другую, чистую. Наливали в неё чай. Чаем запивали плов и лук. Лук очень едкий. В сочетании с белым рисом и разваренной тушенкой он даёт необыкновенное ощущение изысканных восточных пряностей. Как будто бы мы попали в волшебный мир восточных сказок с Алладином, Синбадом и прочими Брахмапутрами. А может быть я просто очень хочу жрать? Вторые сутки херачим с неподъёмными вещмешками, вторые сутки практически не жрём, спим под кустом, как собака…
К самому концу ужина подали вечер. Дневная жара быстро спала и так же быстро навалилась ночная темнота. Воздух наполнился трескотнёй цикад и шумом листвы. Крупные синие звёзды, казалось, специально опустились пониже, чтобы показать себя во всей красе и заодно насладиться ароматом ночной свежести, запахами трав, листвы, плова и ароматом компота и чая. Звёзды, плеснуть вам компота в пиалушку?
Джуманазаров, как всегда, распределил смены, выставил наблюдателей. Ночью я дежурил на крыше в паре с Петей Носкевичем. Крыша располагалась так, что уходящий вверх склон горы был от неё очень недалеко. Я поставил рядом с Петей на сошку пулемёт и пошел проверил можно или нельзя с горы запрыгнуть на крышу и напасть на нас с Петей. Я покорячился и так, и сяк. В любом случае выходило много шума и с ножом втихаря подобраться к нам с той стороны было невозможно. Проще было стрелять в нас с горы. Почесав репы, мы с Петей расположились так, чтобы держать в поле зрения одновременно и склон, и подходы к дувалу. Затем завернулись в тёплые духовские одеяла. Сверху одеял накинули плащ-палатки и сидели на крыше, вели наблюдение и едва слышно переговаривались.
Петя вытащил откуда-то булыжник, протянул его мне.
- На, попробуй. Духовская каменная соль.
Я взял этот булыжник, лизнул. Крупные кристаллы булыжника были солёно-сладко-горькие. Казалось, что они бодрят и отгоняют сон.
- Нифигасе! Охренеть! – Я взял булыжник двумя руками и попробовал отломать для себя кусок. Булыжник на поддался.
- Не старайся. Так его не сломаешь. Только молотком. – Петя взял из моих рук
булыжник, пару раз лизнул его.
- Када я служил в Шинданте, у нас тоже вот так пацаны пошли на боевые. Зашли в кишлак. Решили прошмонать дувал. Смотрят, на дувале замочек висит. Знаешь, маленький такой, китайский. Я его одной рукой дёрну, он и сломается. А чувак решил его из снайперки разбить. Как у-е-бал! Выстрелил в замок из снайперки. Замок в дребезги. В двери дыра. Дверь открывают, а за дверью стол, на нём двухкассетник «Шарп» стоит и в нём тоже посередине дыра. Пуля об дверь расплющилась, закрутилась и в магнитофоне такую дыру пробила, што у бегемота, чем та дыра, так срака меньше раскрывается!
Меня от смеха стала трясти мелкая дрожь:
- Хы-хы-хы, - не смеши, Петя. А то духи, не дай бог нас услышат. И задумают отрезать нам с тобой яйца. А нам это не надо.
И вот, дежурство шло. Я сидел, завернувшись в тёплое одеяло, изредка полизывал кусок каменной духовской соли, слушал тихие Петины рассказы про службу в Шинданте и всматривался в светлую ночь. Всё-таки, иногда в Армии можно жить. Не курорт, конечно, но жить можно.
Ночь прошла спокойно. Кого-то выдвинули в секретный дозор на ближайшую высотку, кто-то лез в темноте на крышу из окна. Спросонья гремел автоматом и чуть не грохнулся с третьего этажа. Толик Воличенко чуть не подорвался с одной из стопок духовских одеял. Вернее, духи его чуть не подорвали. Сунули в одеяла гранату без чеки. Но Толян зашарил и вовремя укрылся за стеной. Одеяла порвало в хлам, а Толян поставил себе очередную галочку в книгу учёта подвигов. Короче, ночь прошла спокойно.